Горин Ю.В. СТРАННИК. Последняя редакция.12.09. 2014 г.

Странник.

Последняя редакция.12.09. 2014 г.

Друзья мои! Посылаю вам плоды моего графоманства. Уже настало время. Если будет любопытно, будет желание и возможность, почитайте. Пожалуйста, не сердитесь. Я больше не буду. В основе там кое-что из биографии, но все перемешано, что-то  придумано, многое  сфантазировано. Ваш Юрий В. Горин.

Тимуру Байрамову,  Славе Будько, Борису Дацковскому,  Елене Дементьевой, Кириллу Домкину, Валентину Касинскому, Саше Кудрявцеву, Эльчину Курбанову, Любе Лейбзон, Светлане Масловой (Лилии Асяновой), Елене Мамедбековой,  Мише Рубину, Мише Семенову – вдруг прочитают!? Начало «странствий» в январе 2011 г, по материалам 1970-х годов.  Дороги  всех странников ведут в бесконечность, у каждого - своя, и пусть она будет долгой, долгой…. Барьер времени неуязвим, его нам не сломать…  Ушли два брата. Нет Юры. И Эрика нет. И Света Ходаковская уже не прочтет…  Однако, есть туннельный эффект..     

Да поможет  РЮБЕЦАЛЬ!

 

Вам предстоит прочесть:

Квант памяти. a

Хитрый гвоздь.

Огонь.

Суета и томление духа.

Лёд.

Демон.

Сумерки.

Два шага.

С правом на самовыпуск. Этюд  первый. КСД.

Эссе о сенсорофизике.

Эссе за интеллект.

С правом на самовыпуск. Этюд  второй. Комбинат.

С правом на самовыпуск. Этюд  третий. Полигон Аманкол.

Записные книжки.

 

 

 

КВАНТ ПАМЯТИ.

Ю.Васин  (Ю.В.Горин).

 

        Спичка прогнулась. Огонь медленно двигался от почерневшего кончика к серной головке; костер в пепельнице догорал. Собственно, он уже догорел – и только одна спичка, подложенная в последний момент и чуть влажная от верчения и кручения в пальцах, держала на себе горбик пламени. Неумолимо ползет огонек, слегка чернеет белое дерево – и тут же становится багровым, мечутся красноватые сполохи, уступая место черноте, а огонь идет все дальше -  ему не нужна черная скрученная мумия.  Вот он подобрался к головке, полыхнул напоследок языками-брызгами. Кусочек огня ещё чуть потрепыхался и сгинул. Костер погас. Маленький костер в круглой посудине с цветной эмалью. Я знаю, что любой костер не вечен. Как и горящая свеча. Но мне каждый раз жаль умирающий огонь. Вот он в последнем порыве вспыхивает яркой отчаянной вспышкой – и гаснет. Черные искривленные остовы спичек не похожи на симпатичные угольки, которые служат последним пристанищем огня в больших кострах. Костер в пепельнице больше похож на пожар, чем на костер; остовы сгоревших спичек напоминают обугленные бревна. И каждый раз при виде сгоревшей спички в памяти всплывает картина пожара, виденного в детстве.

       Мы жили тогда в селе; пожар случился весной – в тот первый день настоящей весны, когда сельский  пастух Кирьянов, по-уличному отец Федор, в далекой молодости священник – собрал поутру тощих коров в стадо и увел их в старый дол.  Там, на южных откосах пологой долинки, трава уже вытянулась настолько, что коровы могли её ухватить. За день до этого отец Федор, в праздничном темно-синем пиджаке и широченных, темно-синих же галифе, в блестящих от дегтя сапогах, торжественным шагом обошел все село; шествие было почти ритуальным. У избранных домов, где, по безошибочному чутью отца Федора, хозяйка была дома, он кленовым посохом – сам пастух называл его посохом, хотя это была внушительная дубина – стучал в оконный наличник. Хозяйка, если она успела снять зимние двойные рамы, открывала окно, если же у кого рамы были ещё по-зимнему – встреча происходила у ворот. Правила игры соблюдались точнее, чем ритуал в церкви. Хозяйка с радостной улыбкой приглашала зайти в избу; радость была настоящей, а не ритуальной – сена почти у всех до весны нехватало, коровам давали такой корм, который – как бы это точнее сказать – и по моим тогдашним, и нынешним представлениям этот самый «корм» был абсолютно несъедобен. Поэтому первый выгон скотины был событием заметным и радостным. Так вот,  хозяйка  звала в избу, отец  Федор благодарил, в избу не шел и  хорошо  поставленным  голосом провозглашал: « В старом долу трава уже на два пальца. Завтра выгоняю. Скажи соседям».  И шествовал дальше.

       Событие было, конечно, радостным, но забот хватало. У некоторых коровы вообще «висели на вожжах» - чтобы кормилица не упала, ей под брюхо подводили веревки, концы их закрепляли на потолочных жердях хлева. Тяжело жилось в послевоенные годы в поволжских деревнях, и коровам тоже. После визита отца Федора начинались хлопоты. Корову надо было подкормить, чтоб она могла своим ходом добраться до старого дола. Завтра у отца Федора будет много помощников – полсела пойдет провожать стадо, да и днем с пастухом будет дежурить три-четыре мужика.

       Поутру увел отец Федор стадо, а после полудня загорелась его изба. Не знаю до сих пор, что было истинной причиной, всякое могло случиться, ибо жены у отца Федора не было, а дома оставались две близняшки, не по годам серьезные и самостоятельные пятиклассницы. Я их хорошо помню. Учился с ними в одном классе. Мы даже вроде бы дружили. Мне, как ударнику и книгочею, в школе поручили шефство над ними. Была такая пионерская традиция. Отец Федор был Кирьянов, а близняшек звали Поповыми.  «Поповы» - это их улишная фамилия. Так в деревнях  часто бывало. Кто-то из одной семьи звался по настоящей фамилии, а кто-то по улишной. Меня и моих братьев, например, называли не Горовыми, а «Председателевыми»; в сорок шестом, после демобилизации отца направили работать председателем сельсовета, и работал то он в этой должности всего ничего, потом ушел в МТС, но приклеилось прозвище, и все. В том же сорок шестом в школе, в первом классе кто-то сказал: «А вот и председателев Егорка пришел» - видимо, это и решило дело. Интересно, что отца звали только по имени - отчеству «Василий Иванович», а нас – только по его старой должности.

     Дом горел здорово – трещало и выло пламя, метался народ; пока приехал пожарный насос и бочки – грязища была непролазная, а лошади на пожарке тоже не от пуза овес ели – дом рухнул, и гасили только раскатившиеся, обугленные бревна. Суетились все – мужики, прибежавшие из МТС,  работали на насосе, мы таскали ведрами воду из малого дола, бабы сливали её в бочку и с грохотом откидывали нам ведра. Суеты и шума было много, и только на подсохшем пригорке, что напротив избы, неподвижно стояли близняшки Поповы, рядом с ними – тачка, а на ней – козленок,  пиджак и галифе отца Федора. Все, что успели схватить девчушки, убегая из избы.

       Когда заливали последние бревнышки, прискакал отец Федор – за ним послали верхового. Посланец с перепугу все перепутал и брякнул, что дом сгорел вместе с близняшками, с одури не подумав, что так человека и до разрыва сердца довести можно. Я хорошо помню, как пастух, здоровый мужик, мешком сполз с лошади, плюхнулся плашмя в грязь, потом приподнялся на колени, вытянул к пепелищу руки и жалостливо – грозным голосом завыл: « Доченьки, вас-то за что?». Стало тихо, только потрескивали уголья да булькал шланг в руках у моего отца. Отец подошел к пастуху:

 - Не убивайся, Федор. Отстроишься, не помрешь. С лесом власть поможет. Главное, дочки живы.

 - Где? – рявкнул отец Федор басом. Живые они?

 - Да вон стоят. Сомлели только малость. Напугались, огня то с малых лет боятся.

       Пастух вскочил и, отчаянно ругаясь, побежал к пригорку. Я не слышал, что он говорил близняшкам, но когда мы потихоньку подобрались к тачке, отец Федор стоял, воздев руки к небу и орал:  «Что, старый дурак?! Думаешь, ежели только облачение мне оставил, так уж и на колени стану? Не выйдет!». Речь я передаю, конечно, очень и очень приближенно, потому как после каждого слова следовала такая тирада, что не только не напишешь, даже и подумать неудобно, и вовсе не дураком обзывал пастух бога, своего бывшего патрона….

       Событие, естественно, обсуждалось на селе долго и обстоятельно. Причиной пожара предположительно  был признан утюг с непогашенными углями, сунутый девчонками в запечек, где стояли бутыли с керосином и дегтем. Детально вспоминали  и подробности биографии пастуха и близняшек - собственно, откуда я все и узнал. Не будь пожара, так и осталось бы все это глухой сельской легендой.

       Мы и до пожара знали, что отец Федор раньше был попом. Потому и                                          дочки его звались Поповыми. Но и из послепожарных рассказов, расспросов, и разговоров выяснились и необычные подробности.

       Отец Федор стал священником ещё в молодые годы, и долго был ревностным служителем Бога. Правда, советской власти ни словом, ни делом не противодействовал, утверждая, что всякая власть – от Бога. Где-то в тридцатые годы у него отобрали шикарный поповский дом и сад – когда я учился, в доме этом жили три учительских семьи, а сад был колхозным и немного школьным. Да и храм сломали, из кирпича второе здание для школы сделали- было там две классных комнаты да физкультурный зал, а ещё квартира директора школы. Самого Федора никуда не высылали; чем он жил до войны – неизвестно, наверное, подаяниями. Поскольку отец Федор все ритуалы православного учения соблюдал неукоснительно, в глазах верующих был своего рода мучеником. Жена его, мать Евгения, имя которой в наше время и мужики, и бабы произносили только с прибавлением эпитетов, не мягче, чем сука и пакостница, была, по легенде, в вере своей более твердой и активной, нежели сам отец Федор.  После того, как отобрали у них «штатный дом», поселились они в обычной избе. При избе был двор с двумя сараями, погребом и огородом. В большом сарае, как и у всех, держали скотину, в малом  - складывали дрова на зиму. До того в избе жила старая учительница. Изба эта досталась попадье по наследству от матери. Говорили, мамаша эта в молодости в Саратове жила, в доме какого-то большого чина, и что мать Евгения – дворянского, чуть ли не графского происхождения. А избу им купил граф, когда в доме у него скандал поднялся – вот и расщедрился на прощанье. Правда то или нет – знать нам не дано, но дыма без огня не бывает.

       В страшном сорок первом отец Федор стал работать скотником в колхозе. Когда стали приходить первые «похоронки», отец Федор, как выражались доярки, «все больше стал задумываться». А однажды ранним утром в  осень  сорок второго,  «когда немец пер дуром к Сталинграду», пришел  отец Федор в сельсовет, привел за руки своих четырехлетних близняшек и заявил деду Семену и сбежавшимся бабам, что слагает с себя сан, поелику не может настоящий бог допустить такого, чтоб столько невинного народу гибло, и не может быть  у людей столько грехов, чтоб так страшно страдать. И значит, либо бога совсем нет, либо он – из фашистов, и служить такому богу отец Федор не желает. А потому  просит он дать близняшкам такую бумагу, чтоб их в детдом взяли, поскольку сам он сейчас идет в район, в райвоенкомат, а там – на фронт. Да ещё объявил, что крест свой золоченый и золотые крестики детишек в фонд обороны принять просит. На резонный вопрос – зачем же в детдом девчушкам, когда у них родная мать имеется? – отец Федор обстоятельно  объяснил, что мать Евгения в вере и прочих заблуждениях своих  упорствует. Потому детей с ней оставлять нельзя – навек непрозревшими останутся; а поскольку деяния наши судьбу детей наших предрешают, то ответ перед людьми за детей отец Федор сам нести хочет.

        В общем-то, судя по рассказам, отнеслись к такому необычному делу легкомысленно. Хотя и похвалили бывшего священника за ценный вклад и за отказ от бога, но посоветовали вернуться домой, да завтра на работу на ферму приходить вместе с матушкой, а то не дело, сам работаешь, а матушка только молитвами занята. Но на следующий день все же ушел отец Федор в райцентр, в военкомат, на фронт проситься. Мать Евгения проклятиями его проводила, на всю улицу под утро кричала и причитала, а днем пыталась совершить  жестокое дело. Заперлась с дочками в малом сарае и подожгла его. Успела соседская бабка увидеть, что занялся сарай, куда попадья с детьми вошла – учительниц позвала, дверь вышибли, кое-кто, правда, опалился, вытащили всех троих. И здесь только по крикам матушки Евгении поняли, что пожар – не случайность, а хотела попадья («сука такая, прости господи») себя и детей сжечь, чтобы верность господу богу доказать и наказать вероотступника. Люди обычно ценят упорство и верность, но простить бывшей матушке, что она детей погубить хотела, не смогли. Попадью обыскали и заперли в амбар при сельсовете, а девчонок тогдашний председатель, он же конюх, он же и сторож  сельсовета дед Семен к себе взял. Решили, что пока лучше всего им у него побыть, потому как был дед Семен человеком могучим, чапаевцем, первым председателем колхоза, а затем – заслуженным пенсионером. Но бобылем. С началом войны стал председателем сельсовета, советской властью на селе. Он и жил здесь же, в другой половине сельсовета. Я его тоже помню, он каждый год первоклашкам про Чапаева рассказывал, и помер он на моей памяти, хоронили его при знаменамах, райвоенкомат даже трех офицеров прислал, и они в лесу над могилой из пистолетов палили.

       Вечером вернулся отец Федор из райцентра. Встретили его у околицы, рассказали обо всем. Он молча выслушал, мерным шагом прошел по деревне, зашел к деду, сунул девочкам по куску хлеба и пошел в сельсоветский амбар. Дед его впустил, сам встал на караул. О чем говорил бывший поп со своей женой – никто не знает. Дед Семен, может, и слышал, но ничего  никогда не рассказывал по этому поводу, хотя покалякать  любил. Выйдя из амбара, отец Федор попросил вернуть на время крест. Дед вынул крест с перевязью из сейфа, отдал. Отец Федор надел его сверху, прямо на полушубок – почему-то эта деталь отмечалась во всех рассказах – подошел к амбару и торжественно проклял свою супругу, проклял и отлучил её от бога и от людей. Потом отдал крест и, не оглядываясь на наступающую ночь, снова ушел в райцентр, поручив близняшек все тому же деду Семену.

        На следующий день за попадьей приехали два милиционера. Её потом судили, но после суда она исхитрилась бежать. Годом позже попадью изловили с какой-то бандой, занимавшейся убийством военных – то ли документы добывали, то ли оружие. Банду целиком расстреляли, дело оказалось серьезное. Полдеревни по многу раз  допрашивали о жизни бывшей попадьи, а за отцом Федором прислали милиционера. Как говорили, деревня очень боялась, что после этого  вызова он совсем не появится.

       На фронт отец Федор так и не попал – история была, видно, очень необычная и подозрительная. Во всяком случае, из райцентра в село он вернулся под конвоем и был сдан деду Семену под расписку о невыезде. Всю ту зиму поп работал на ферме, а весной выразил желание стать пастухом, и с той поры иной работы уже не знал.  В войну он пас вместе колхозное и сельское стадо, малы они были. После войны – только сельское. По зимам занимался  редким для мужчин ремеслом  -  прял шерсть с помощью каких-то особых веретен. Прял он шерсть и с собственных овец, их тогда разрешалось иметь три на одно хозяйство, и на заказ, «поповские нитки» славились по всей округе прочностью и ровностью, и заказчиков у него хватало. Сельская власть смотрела на такой промысел сквозь пальцы. Был он великим молчуном и домоседом; по церковным праздникам по утрам выходил вроде бы на прогулку. Вышагивал по деревне быстрым шагом и   бормотал на манер молитвы отборнейшие ругательства. А в остальном он был вполне обычным человеком – возился дома по хозяйству и с детишками, ходил в школу на родительские собрания, где всегда выступал с одной и той же краткой речью: « помните, люди, деяния наши судьбу детей наших предрешают». В отличие от других мужиков, выпивал он только раз в году – осенью, перед тем, как сменить посох и кнут на веретено.

       После пожара отец Федор жил с близняшками у всей деревни – в тех домах, где согласно очереди его кормили. К осени из сруба старой колхозной конюшни мужики соорудили ему дом.  Даже и не дом, а какой-то бревенчатый сарай с печкой, без сеней, разгороженный внутри на две части, и почему-то не досками, а плетнем. Половина, где была печь и полати, имела деревянную крышу, а вторая, нечто вроде кладовки – соломенную. Стояло это сооружение почти в центре села. Все в этом доме было предельно примитивно, даже собственноручно сделанные отцом Федором тамбур и прялки. Только одна вещь поражала необычностью и роскошью – огромный стол на двух тумбах с ящиками, ещё дореволюционной постройки. Отец Федор выпросил его у завклубом – «чтоб близняшкам было на чем уроки делать, может, учителями станут.» Он поставил стол в середину, развернул одну тумбу, сделал в проеме настил. Сельсовет от щедрот власти выделил два стула, и близняшки заимели каждая свое рабочее место. Как у учительниц…. По тем временам роскошь необыкновенная. Стулья мало  у кого были, сидели мы на лавках. Когда я два раза в неделю приходил к ним на шефские занятия по арифметике, а потом по алгебре, то близняшки садились на скамейку, меня усаживали на один стул, а на втором устраивался отец Федор. Сидел абсолютно молча, слушал очень внимательно, и задачки решал вместе с дочками. Задачки конкретного содержания с бассейнами, поездами, килограммами и бегунами у него получались легко, а вот алгебраические выражения типа упростить многоэтажные дроби вызывали непреодолимые трудности. 

       Через три года после того памятного пожара наша семья уехала из села в райцентр, а ещё через год и совсем из Поволжья, на юг. Остались школьные товарищи да семья дальних родственников. Попал я в те края лишь через девятнадцать лет. Вообще-то поехал я  в командировку в Куйбышев, там было много потребителей нашей прикладной электрофизики.  Привезенное мною и доложенное академическое предложение  было признано заслуживающим пристального внимания, деловое обсуждение назначили на следующую неделю. Поскольку для командированных пребывание на объекте было разрешено только в сугубо рабочее время, то у меня образовалось два почти свободных дня. Мне пришла в голову мысль навестить друзей детства в Кирьяновке, заодно и родственников поискать. Что с ними стало, я не знал. Хотя жизнь, конечно, многих пораскидала по белу свету, но кто-то же должен быть….

       Прихватив городские подарки, в субботу ранним утром сел я в «Ракету», они вообще быстро ходили, а по течению  тем более. Всего через четыре часа вышел на пристани райцентра.  Первый же прохожий на вопрос – как ныне добираются до Кирьяновки? разъяснил, что автостанция  в центре.  «Это вот там, дойдете до парка и сразу за ним. Здесь пешком не очень далеко.  Кажись, автобусы на Кирьяновку три раза в день ходят». Шел я полчаса, шел медленно. Все было узнаваемо. Ранняя осень уже вступила в свои права. Парк был завален листвой. Интересно, где здесь автостацию сделали? Станция нашлась сразу за парком. Там в былые времена, когда автобусов не было, был пустырь. Еще через час довольно старый ЗИС  привез меня в Кирьяновку.  До того, как искать старых товарищей, я решил пройтись по селу. Набросив на плечо ремень сумки, я двинулся по направлению к школе.  Почти все было также, как тогда, и совсем не так. На месте Федорова сарая – двухэтажный бетонный кубик – правление колхоза и сельсовет. Вместо старого поповско-учительского дома – сооружение из дерева и стекла – новое здание клуба, с вывеской.  На месте стояли оба здания школы, но их не было видно из-за деревьев. В пятом классе мы копали ямы под их посадку. Старый сад был на месте, и из него доносился запах горящих листьев – такой же, как тогда.  

       Я зашел в деревянную школу. Тишина. Шли уроки второй смены. Учительская была на прежнем  месте, в ней сидела одна юная дама, представившаяся старшей пионервожатой, и старательно переписывала в стенгазету  заметки. Раньше этим занимались мы – ученики.  Да и черновики перед вожатой пестрели неученическими почерками.  Расспросил про учителей. Никого  знакомых не было. Дама подвела к столу – под стеклом лежал список учителей. «Посмотрите сами. Тут все.»  Я пробежал глазами список.  Никого. И только две знакомых фамилии. Кирьянова Ек.Ф., и Кирьянова Ел.Ф. История, конституция СССР  и география. Катя и Лиза.  Близняшки.

 - Их можно повидать? Они где живут? Отец их жив?

 - Сегодня нет. Уроки  у них были в первой смене, а потом они в район поехали.  Там у них встреча. Вечер выпускников университета. А отец Федор давно преставился, я даже не знаю, когда. Я о нем только слышала. А живут они со своими мужьями. Одна за тракторным бригадиром, Лешей Саухиным, а вторая – за мельником, Иваном Вавиловым. Просто фамилию они оставили в память об отце.

 - А вы сами чьих будете?

 - Кирюхина я, Люда. Из Ивановки я, но там места не было, и меня после педучилища сюда распределили.

       И я вспомнил. Когда автобус, высадив нас, развернулся, к нему двинулась цепочка  пассажиров, и среди них – две удивительно похожие друг на друга  молодые, но солидные женщины. Память воскресила и эти две фигуры, и те две фигурки, что неподвижно стояли на пригорке напротив догорающего  дома. И обугленные  бревна.  И пастуха с посохом…. Деяния наши судьбу детей наших предрешают…..

 

 

Хитрый гвоздь.

Ю.Васин        (Ю.В.Горин)

 

       Мальчишки работали азартно. В груде дров, приготовленных для кироварочного котла, нашлись вполне подходящие обрезки досок, и строительство наблюдательного пункта  успешно продвигалось. Добровольцы, полыхая усердием, бегали  к воротам, откуда предполагалось появление неприятеля.  После осмотра НП они убеждали самих себя, что все почти так же, как показывали в кино. Нашлись и скептики: «Голову видно…»

 - Ну, и что? Посмотрим, и спрячемся.

- Не, как выглянешь, сразу засекут – значит, уже убитый.

- Дырки в доске сделать надо, чтоб глаз смотрел, а голова  была спрятана.

- Лучше две.

- Или щель, как в танке.

- Не, дырка лучше.

- А как? Дрель же не дадут…

- Гвоздем можно. Прожечь. Раскалить докрасна, и жги. Запросто. В костре.

       Собрали щепки, но попытка развести костер немедленно пресекли бдительные бабушки: - Загасите сейчас же!  Не видите, белье висит. То кирщики дымят, то эти. Хулиганы какие-то растут. Целое воскресенье нет покоя…..

       Алеша презрительно наступил на почерневшие щепки.

 – Пошли к нам домой. Мать повела отца в кино, на две серии. В «Дружбу». Там служебный роман идет. На плите разогреем. Доску бери. Спички возьмем эти, а то дома не велят в шкаф лазать.

       Гвоздь уложили на зубчики решетки. Газ вспыхнул сразу. Пацаны, восхищенные решительностью Алексея, молча смотрели, как гвоздь медленно краснел на краю огненной розетки. Острие стало совсем белым.

- Добела

- Уже хватит, давай жечь!

- А держать чем?

- У вас плоскогубцы есть?

- Не..  папа вчера весь ящик соседу отдал. У них ремонт.

- Мокрой тряпкой надо!

- Не, гвоздь остынет.

Доска ждала на табуретке, и гвоздь был рядом, бело-красный, готовый к работе, но ухватить его было нечем.

- У меня магнит есть!

Рауф приблизил руку к огню и быстро отдернул. - Горячо! Папа всегда гвоздики магнитом держит, и собирает тоже, если рассыпятся.

-Давай попробуем.

 Кривулина магнита появилась из кармана, облепленная шайбами, гаечками и прочими весьма нужными вещами. Алеша убавил газ, взял подкову и поднес её к гвоздю. Гвоздь не прилип и даже не шелохнулся.

- Не магнитит!

- Давай другой!

Негодный гвоздь сдвинули вилкой на кастрюлькину крышку и с неё бросили в раковину. Струйка воды задела его, гвоздь фыркнул и почернел.

- Есть гвозди?

- Не, они в ящике. У соседа.

- А может, магнит ненастоящий.

Рауф приставил магнит к вилке, та прыгнула и прилипла.

- Сильный.

Алеша отодрал вилку, поднес магнит к крану.

- А кран не магнитит!

- Он медный, магнитят железяки.

- Никелированные шарики тоже магнитят.

- Балда, они ж внутри железные.

      Алеша поднес магнит к лежащему на белой эмали всеми презираемому гвоздю. Тот развернулся и прилепился к рожкам магнита.

- Магнитит!

- Годный!

- Надо было ближе подносить.

Гвоздь снова уложили на решетку.  Алеша подвернул кран, и венчик огня охватил бывшего неудачника.

- Держите доску, уже совсем красный!

Пламя хлопнуло и погасло, магнит коснулся гвоздя, но тот остался безучастным.

- Опять не магнитит!

Пацаны растерялись. Гвоздь вел себя непонятно. Алеша с досадой ткнул магнитом, гвоздь подпрыгнул и прилип.

- Магнитит! Давай, прожигай!

Но остывающий обманщик оставил на доске лишь маленькое пятно, хотя его и прижимали усердно вилкой.

- Надо, чтоб красный был!

- Разогрей сильнее!

      Папа недаром учил Алексея – газ зажигался послушно. А дальше шла какая-то неразбериха. Магнит ни за что не хотел хватать красный гвоздь, как будто сам боялся обжечься. Но как только гвоздь  становился темным, он послушно прыгал, прижимался к рожкам магнита и увеличивал лунку ещё на миллиметр. В кухне стоял чад, мальчишки по очереди ковыряли лунку вилкой, помогая странному гвоздю прожечь дырку в доске.
       Но когда оставалось совсем чуть-чуть, щелкнул замок двери, и в кухню влетела мама. Она мгновенно погасила газ, открыла окно, посмотрела на затоптанный пол, на доску и на лежащую на ней вилку, похожую на растопыренную корягу, на виноватые мордочки и полуобгоревшую тряпку и вдруг заплакала.

- Что жгли? Голос отца был тихим и грозным, и лишь в глубине его слышалась смешинка. Но сын сразу уловил эту хорошо ему знакомую нотку.

- Амбразуру выжигали. А у Рауфа магнит хитрый есть, он только холодный гвоздь хватает, а очень горячего боится.

- Выходит, магнит умней вас всех. Пальцы-то пожгли, да и рукава тоже.

Рука Рауфа нырнула в карман. Алеша только сейчас ощутил боль в покрасневших подушечках пальцев.

- Совсем и не больно. А у Рауфа просто вилка с гвоздя сорвалась. Зато амбразура почти есть.

- Понятно. Вилка виновата. Что ж вы все пошли прожигать, а часовых у укрытия не оставили? Там малышня ваши доски за веревочки возит. А тебя, Рауф, бабушка ищет. Дай-ка мне магнит, посмотрю.

       Через открытое окно медленно выходил дым и чад, а навстречу ему доносился зов: «Рау-у-уф! Рафи-и-ик!». Пацаны выкатились на лестницу и с гомоном посыпались вниз. Рауф сунул магнит и пискнув: «Потом отдашь!» метнулся на зов.

     Мама всхлипнула последний раз. «Все. Сегодня сидишь до сна дома. Портфель на завтра собери и дневник потом отцу покажешь. Он подпишет. Я переоденусь, а вы здесь приберите, мне ещё обед готовить».

       Через десять минут, в халате и домашних тапочках, она приоткрыла дверь в кухню и бессильно прислонилась  к косяку. Две кепки лежали на холодильнике, дым стоял клубами, сквозь дыру в доске белел кафель. Отец одной рукой поворачивал кран плиты, другой – дразнил магнитом темно-красный гвоздь. Сын тыкал в него кривыми зубьями вилки и восторженно разъяснял: «Видишь, видишь, этот магнит умный. А гвоздь тупой. Так же не может быть, чтоб если холодный, то железный, а если горячий – то медный!».

- Нет, магнит не умный. Это ты – умный, и я немного. А гвоздь – он всегда железный, только когда очень горячий, то магнита не слушается. Они не понимают друг друга. Как и вы, пацаны. Когда спокойно играете, все понятно, а когда разгорячитесь – начинаете кричать и ссориться. Друг друга не слышите и не понимаете. Так?»

 - Так, так. Сын весь в папу пошел, изобретатель…

В мамином голосе явно послышалась папина смешинка.

 - Чтоб через пять минут порядок был, а то я тоже понимать вас перестану, хоть я и человек, а не магнит. Да гвоздь не выбрасывайте, потом мне покажите, кто из них  хитрей.

 

 

ОГОНЬ.

Ю. Васин  (Ю.В.Горин.)

 

       Старейшина устал от дум. В голове толклись по кругу одни и те же тяжелые картины, а телу хотелось еды и тепла. Приподнявшись с козлиной шкуры, старик подозвал мальчишку, рывшегося в опавших листьях. «Позови всех сюда, Всех, кто может ходить. Вот сюда, на поляну, к кривому дереву».

       С вздохами и ворчаньем люди собрались. Они встали плотной кучкой, заняв всего полполяны. За их  спинами чернел вход в полуобваленную пещеру. Прислонившись к стволу все ещё могучего, но умирающего дерева, старейшина с состраданьем смотрел на сородичей. Раньше на поляне даже не все помещались. И голос его зазвучал по-старчески негромко. «Вам холодно. Холодно и мне.  Большая вода с неба убила наш огонь и обрушила нашу пещеру. Под упавшей стеной остались наши сильные охотники. Нас мало. И у нас нет огня. И копченых козлов осталось мало. Скоро упадут последние листья. Земля покроется белым холодным пеплом. А теплого жилья у нас нет. Даже если оставшиеся охотники добудут ещё козлов, закоптить их будет негде. Говорят, в старину люди были крепче и могли есть некопченых козлов. А мы слабы, и нам нужен огонь. Только огня боится холод. Так где нам взять огонь? Я жду ваших слов».

       Обожженным концом старой боевой дубинки старейшина указывал, кому говорить. Каждый хотел сказать все, что удумал. Но первым забормотал оставшийся не у дел Хранитель Огня. « Жить всем надо в целом углу пещеры. Белый пепел всех сразу не убьет. Есть будем помалу. Может, и хватит копченых козлов. А потом Солнце снова вытянет траву из земли и листья из веток….». Сородичи недовольно заворчали. Старейшина указал на лохматого охотника. Тот заговорил торопливо: «Подождем, может упадет огонь с неба. Упадет и сядет на дерево. Тогда мы принесем его в пещеру. А сейчас надо выгнать хранителя, а потом расширить пещеру».  Его быстрый сосед был краток: «Огонь возьмем у соседей, тех, что живут за малой текущей водой».

       «А что скажешь ты?» - Старейшина показал на бывшую Хозяйку очага.

«Пусть все охотники пойдут к текущей воде. Там, далеко, тоже есть люди. Надо выпросить у них огонь. Или украсть».

       Сородичи загомонили все враз, посматривая на дубинку. Старейшина выпрямился. Гомон стих. « Я старше вас всех. У моего сына уже есть свой сын. Немногие живут так долго. Я стар, и потому все ваши слова я знал давно. Вы многое забыли. Копченых козлов у нас очень мало. Их съедим до того, как белый и холодный пепел убьет слабых. Соседи огня не дадут, потому что мы сильно гоняли их раньше. И отнять огонь мы не можем. Нас мало, и мы слабы. А про дальних людей отец говорил, что они едят не только козлов, но и нас. А с неба огонь посылает гром. Но гром любит тепло и зеленые листья на деревьях. А листьев уже нет».

       Старейшина устал  от длинной речи. Стало совсем тихо. Люди молчали. Бормотанье птиц да детский плач у пещеры лишь усиливали угрюмость осеннего вечера. Передохнув, старый продолжил: «И я говорю вам – идите. Расчищайте пещеру. Всем охотникам завтра идти за бродячими козлами. Когда они вернутся, мы соберемся снова». Люди зашевелились. Старейшина двинулся к пещере, но его остановил отчаянный голос: «Старейший! Огонь надо сделать самим! Надо взять его из камней. Когда с Горы летят камни, а Солнца нет, то из разбитых камней вылетает много маленьких огней. Я видел. И все видели эти искорки. Огоньки. Их надо поймать!»

      «Молчи! Тоже мне, ловец огней! Ты мой сын, но слова твои достойны козла. Огонь дает только Небо! Это знают все. Никто не ловил каменных огоньков. Их нет. А мы видим те искры, которыми Небо показывает путь падающим камням. Надо искать готовый огонь. Камни холодные. В них не может быть огня. Огонь дает Небо! Так было всегда. Иди. Пусть Солнце застанет вас на охоте».

       Наутро охотники сумели загнать на утес большое стадо козлов. Звери метались и в страхе прыгали вниз. Некоторые разбивались. Мяса и шкур стало много, но не было огня….

       Второй совет прошел ещё мрачнее. Снова и снова говорили о Небе и о соседях. Небо высоко, соседи сильны, сил мало. … Украсть? Но соседские Хранители Огня всегда на месте. Обменять на козлов? Но их просто отнимут, а огня не дадут. Совет съел целого козла, но придумать ничего не смог.

       Солнце падало в лес, когда старейшина отпустил сородичей. Остался только сын. В молчании густела тьма, и на небе один за другим зажигались далекие и холодные огоньки. Сын тронул за плечо: «Старейший! Огоньки вылезают на небо из-за большой горы. Я знаю, они прячутся в камнях, там, на Горе. Пусть я завтра пойду на Гору и принесу с нее камни. Мы расколем их и поймаем огонь».

- В камнях нет Огня. Он только на Небе. Так было. Другого не помнит никто. И так говорит наш Хранитель».

- Наш хранитель – балда и трус. Он испугался и бросил Огонь. Я принесу камни. А ты приготовь Огню хорошую пищу. Маленький огонь не будет есть сырых и толстых веток.

       Старик промолчал. Он знал, что в камнях нет огня. Не может быть. Если в камнях есть огонь, то они должны быть горячими. А они холодные. Но он знал и своего сына.

       Когда Гора вытолкнула Солнце на Небо, сын был уже высоко. Старейшина ждал. Его грызли сомнения…. Огонь всегда приходил с Неба….Камни холодные…  Но когда наверху показалась фигура сына, осторожно идущая вниз, отец стал собирать мох в пушистую кучку….

       Сын вытряхнул из козлиной шкуры два рыжеватых камня, с белесыми полосками. Сухие и теплые, камни тяжело легли у ног старейшины, и лучики уходящего Солнца играли на блестках их белых прожилок.

- «Старейший, это из тех, что прилетели сегодня ночью. На Горе много таких камней. Но за нашей Горой нет ямы для Солнца. Там ещё горы…. До края Неба.»

- «Я знаю. Там горы и ямы. Я тоже видел их. В молодости я тоже ходил на Гору. Мне хотелось достать Небо. Но оно и там далеко!»

       У кучки мха сын уложил камень и потянулся за вторым.  – «Подожди, сын. Ещё светло.  Огоньки боятся Солнца. Если они живут в камне, пусть выйдут спокойно. Ничего не боясь».

        Двое стояли и ждали. Копошились у пещеры сородичи. Они вытаскивали камни и камушки. Быстрый охотник с товарищами отгребал грязь от стены. Хранитель выискивал в ней мокрые угольки и пытался сушить их в руках. Солнце падало в лес. В теплом ещё воздухе рождался ночной холод, зажигая на Небе первые огоньки. И когда на Небе осталась лишь светлая тень, сын взял камни в руки. Подержал, примерился для удара и взглянул на отца. Старейшина кивнул, и камень со страшной силой чиркнул по камню. Стайка маленьких, пугливых огоньков метнулась вниз и спряталась в переплетении сухих мшинок. Старик упал на колени. «Им нужен ветер. Маленьким огням нужен маленький ветер» - бормотал он и дул, дул туда, где прятались робкие светлячки, освобожденные из каменного плена. Мох затлел и вспыхнул, старик приподнялся и стал подкармливать огонь тонким сухими ветками.

       - «Старейший, смотри. Огонь есть, а камни целые. Они не разбились!»

-«Спрячь камни, сын. Наверное, в них ещё много огоньков. Теперь не страшна большая вода….». Огонь полыхал, и рядом с ним неподвижно стояли два человека. Тени их прыгали по земле и по стволу кривого дерева…  Сбегались сородичи, принося огню пищу.

- «Откуда огонь, старейшина?» Хранитель спросил тихо и угрожающе. «Небо же молчало. Кто дал тебе огонь?».

- «Вот он, Ловец искр, принес с Горы камни и вырвал у них огоньки. А я накормил их сухим мхом. И вырос Огонь. Большой Огонь. Из каменных искр».

- « Это плохой огонь, старейшина. Когда Небо давало Огонь, оно всегда забирало жертву. Огонь без жертвы приносит только беду»

       Сын вскинул голову, протянул руки к костру.

- «Возьмите Огонь, люди. Он ваш. Соберите ему много пищи. Небу в жертву принесите Хранителя. Больше он ни на что не годен.  Да и не нужен. Огонь хранят камни. А жертвой Горе буду я. Наша Гора не одна. Их много.  Но им плохо без людей. И я ухожу к нашей Горе.  Надо узнать, где она взяла Огонь. И зачем спрятала его в камни».

       Он двинулся от огня во тьму. Его звала Гора, чтобы сказать ему все – и как рождается Солнце, и где спит Огонь. Никто не решился остановить Ловца искр. И он ушел на зов Горы.

       Старейшина оперся на дубинку и, глядя в темноту, поглотившую сына, тихо сказал: «Такие, как Он, будут всегда. Поэтому Огонь вечен. Несите его к пещере. Там от холода плачут дети. Пусть им будет тепло».

      И стало им тепло. А их дети измыслили легенду о титане Прометее, что означает «мыслящий прежде», «предвидящий» и является производным от индоевропейского корня me-dh-, men-dh-, «размышлять», «познавать». А на самом деле был никакой не титан, а обыкновенный Ловец искр.

 

 

Суета и томление духа.

Ю.Васин. (Ю.В.Горин)

 

       Несгибаемая воля и ничем неприкрытое мужество, презрение к душераздирающим опасностям и к умникам, их обходящим – такими предстают альпинисты со страниц и экранов.  Миф об исключительности клана восходителей на горные вершины очень живуч, ибо он комфортен для душ всех, живущих только  на равнине – дано не всем, лишь редким,  с судьбой не поспоришь…..

       Но сначала о том, как мы возвращаемся домой.  Не в квартиру, где мы живем почти целый  год, а на альпбазу, то уютное место под горой, где спать можно лежа в кровати, а есть сидя за столом. Уходя от горы к дому, любой альпинист, и новичок, возвращающийся с первого восхождения, и мастер, уже переставший считать пройденные маршруты поштучно, обязательно найдет минутку, чтобы посмотреть на свою гору.  На ту гору, чья вершина принимала его совсем недавно. Темная стена  пика, замыкающая ущелье и зеленая трава под ногами, голубенькие незабудки и блеск снежного плато. 

Мир контрастов. Вершина осталась там, наверху, и с тропы не видно деталей  маршрута, лишь только контур на фоне неба, и не всегда человеку ясно, кто из них выше  - его гора или небо. Останавливаются, оглядываются, в молчании смотрят, и овладевает человеком гордое сомнение – неужели и я там был? На этой красивой и большой горе? Да, был. Мы там были, взошли и благополучно спустились, и вот сейчас идем домой, идем для того, чтобы послезавтра, или через неделю, или через год пойти ещё на одну гору. Гора сделана, гора с плеч – до следующей горы. Дома, в базовом лагере, нас ждут  товарищи, они встретят, поздравят, поцелуют или просто одобрительно хлопнут по плечу, снимут рюкзак, напоят чаем после бани – и это прекрасно.  Но только спустя долгое время, там, в доме на равнине, человек осознает, что главное – вовсе не во встрече. Она лишь деталь нашего доброжелательного бытия. Вы и гора какое-то время были вместе. В этом единении человека и горы и состоит одна из главных граней альпинизма. Одна из многих, потому как есть и другие. Одна из главных – потому как без этого единства нет альпиниста. Потом, в городах, нас захлестнет поток привычных дел – разборы сезона, договоры, бдения в лаборатории, командировки, планы, налоги, тренировки, семинары, цеха, сессии…. Стираются в памяти контрасты вертикалей, блекнут краски, меркнут впечатления. Но иногда вдруг замрет человек, настигнутый миражом воспоминаний, как там, на тропе. И исчезают бетонные стены, пропадает шум города. Минута, две…. Не надо мешать, все ясно-понятно. Странник идет по снежному плато Гвандры или проходит очередной отвес скального пояса пика Щуровского. А зацепки залиты льдом или припорошены свежим снегом….

       Традиционный вопрос обитателей равнины - а зачем люди ходят в горы? Существуют десятки правдивых и в оттенках своих правильных мыслей. Здесь общение с хорошими людьми и самоутверждение, красота  и преодоление разных трудностей, чистота воздуха и новые впечатления, польза для здоровья и многое другое. Например, что только в горах можно избавиться от глупых вопросов. После первого восхождения альпинист начинает подозревать, что тот самый сакраментальный вопрос в  чем-то противоречив. Надо бы проверить и ещё раз побывать в горах. Сотня восхождений дает уверенность в вечности вопроса, равного размышлениям о смысле жизни.  И что смысл альпинизма – не в самих горах, а в людях в горах. Вершины и стены в крайнем случае можно посмотреть на фото или в телевизоре,  а вот себя и своих друзей сверхкрупным планом никогда никакая техника показать не в силах. Даже бесконечный поиск не может дать ответа на вечный вопрос. Как только человек возводит одну из частностей в абсолют – он больше в горах не появляется.  Ибо смысл жизни – в ней самой, в нашем непреходящем стремлении жить, и это очень человеческое стремление приводит обыкновенных людей в горы. В клан восходителей,  горных путешественников, где они становятся необыкновенными, оставаясь самим собой.  Это же роскошь в нашей жизни – быть самим собой. А восхождения - они кусочек нашей жизни, та роскошь для души, что так редка в текучке дел житейских.

       В становлении  альпиниста есть прекрасный рубеж - первое восхождение на вершину. У многих оно останется единственным, у единиц – первым в ряду многих. Особо талантливые доберутся до  стен и вершин Гималаев или Каракорума.  Но первая вершина у всех останется рубежом, разделяющим нашу жизнь на две неравные части. До и после первой горы. Имя своей первой вершины человек помнит не хуже, чем имена детей и внуков  - Большая Марка, Гвандра, Гумачи, Шахдаг, Ак-Тур, Софруджу. Красивые имена….

       Часто бытует мнение, что альпинизм понятен и доступен лишь избранным, отмеченным особой печатью.  Как в песне – «пройти такую круговерть дано не так уж многим…» Кусочек истины здесь есть – высшие достижения требуют и огромного труда, и некоторого таланта. В этом отношении  альпинизм ничем не отличается от других видов человеческой деятельности. Сборку космических приборов ведет элита – люди, имеющие слесарный талант, опыт и умения. И академиками избирают не всех, кто толково и с пользой работает в науке. И олимпийских чемпионов не так уж много, хотя бегают, прыгают и плавают сотни тысяч. Так и в альпинизме. По отвесам на восьми тысячах лазают немногие – те, кто очень хочет запредельности и может себе это позволить. Но кроме ультрастен есть горы, объективно более простые, и для каждого человека где-то там, в ряду вершин и маршрутов все нарастающей сложности есть своя запредельность, свое высшее достижение. И это тоже жизнь – дойти до вершины, чтобы заглянуть в свою запредельность. На красивые вершины по маршрутам 1Б категории трудности может идти каждый здоровый  человек. Нужно лишь кое-чему подучиться. Сами по себе горы опасны не более, чем город, лес или пустыня, но опасности здесь несколько иного характера. Об этом чуть ниже, а здесь отмечу лишь, что жизнь альпиниста в горах не отличается ни беззаботностью существования,  ни физическим комфортом. В горах нет эскалаторов из диванов. И передвигаются там преимущественно пешком, нередко – с помощью рук. По житейски альпинизм просто один из видов путешествий. С включением третьего измерения. Вперед и вверх. Потом вниз. Путешествия дают людям удовлетворение, разумеется, если обеспечена безопасность. Чтобы путешествие не обернулось набором кошмаров, в нем желательна хотя бы некоторая гармония между личностью путешественника и  той средой обитания, где проходит маршрут. Одним нравится наблюдать и созерцать внешний мир, и для них внешнюю среду обитания адаптируют соответствующим образом. Автобусы, объекты тура, смотровые площадки, экскурсоводы, дороги, гостиницы со столовыми – такая комфортизированная среда обитания вполне соответствует запросам и представлениям многих отдыхающих. Другие отдают предпочтение изучению и испытанию самих себя. Созерцать, не участвуя, для них пустая трата времени. Обе категории равноправны, но вторым нужна среда обитания в первозданном виде. Люди, стремящиеся к самопознанию и самовыражению, посылают себя в «активные» путешествия – горные, водные, подземные.  И гармонии здесь можно достичь лишь через адаптацию самих себя.  Горы не переделаешь, да и вряд ли нужно. Хотя определенный комфорт и здесь не будет лишним. Естественно, осознанное приспособление души и тела к жизни в горах требует некоторого мужества и труда. Что да, то да. С точки зрения  равнинного «здравого смысла» жизнь в горах сплошь состоит из экстремальных мгновений. Хроноритмы человека задаются его естественным увяданием в монотонно живущих городах и работой в стационарных условиях. Горы же живут в своих ритмах. Медленно, за десятилетия изменяется рельеф, отступают ледники, реки прокладывают новые русла. На это старение накладываются глубокие вариации ландшафта в годовых циклах, на них – суточные колебания погоды и ветров. И совсем стремительны ритмы локальных изменений погоды, когда за четверть часа можно увидеть и яркое солнце, и стеной стоящий дождь, и бомбардировку крупным градом, и снова солнце. А внеутри нас иные ритмы, сидяче-равнинные, и надо как-то согласовывать их с ритмами гор. Это не так уж трудно, если заранее себя настроить на то, что горы и погода в них – они не враги наши, они существуют и живут сами по себе. Так сказать, доброжелательные нейтралы, вполне достойные того, чтобы мы не совались к ним со своим равнинным уставом. Горы очень доброжелательны,  добры к нам. Они многое прощают, надеясь на уважительное к ним отношение. И потому перед  свиданием с горами совсем неплохо разузнать хоть что-нибудь о камнях, льдах, снегах и других горных породах, послушать о цветах в расщелинах холодных скал, о птицах, сопровождающих нас до самых высоких перевалов.   Полезно знать и о влиянии высоты на психику и организм человека, о реках и тропах в горах, о ветрах, камнепадах, происхождении гор и их имен. Романтика полными пригоршнями, но есть мотивы и более прозаичные. Пресса падка на сенсации, и потому равнинным людям альпинизм представляется средоточием опасностей и чрезвычайных происшествий. Что говорить, ЧП тоже бывают, но реже, чем в городах. Истоки их в сущности своей очевидны и просты: мы плохо знаем горы и ещё хуже знаем самих себя. Так бывает и с начинающими самоуверенными бродягами, и  в спортивных командах вроде бы высокой квалификации.  Этакие «цари природы», не желающие и не умеющие приспособить себя к горе. «Покорители» и «повелители». Как часто мы ломимся по горам, руководствуясь равнинным здравым смыслом и забывая, что по нашим законам живут города, ибо они созданы нами. А горы мы, к счастью, ещё не успели преобразовать по образу и подобию своему. Пытаемся, правда. Альпы и Западный Кавказ уже замусорены, но и там поняли, что так «не можно». Гегемонистский настрой, храбрость незнания чреваты не только аварийными ситуациями, они обесценивают и благополучные путешествия, оставляя участнику  только удовлетворенность собственной силой. «Было трудно, но мы все преодолели! («врагов было много, но мы всех покорили….!»). Трудности, правда, создали не горы, а мы сами, своим неумением вписаться в эту прекрасную среду, понять её и на этой основе добиться гармонии. Все, как в обычной жизни: сами создаем трудности, сами их стоически преодолеваем и радуемся – как здорово нас научили покорять! Или мы сами тому научились? Мотив «покорения», смею полагать, не самый элегантный в гамме человеческих удовлетворенностей. И со временем исчезает из обихода альпинистов. Значительно приятнее сознание того, что «мы были готовы, и гора нас приняла». Шаг от гордости за личное превосходство до радости гармонии с могучей горой не столь уж и труден, надо лишь захотеть его сделать.  Надо захотеть и суметь его сделать. Интересно, а что будет тогда? В организованных альпмероприятиях всегда назначался  «выпускающий». Особый человек,  назначенный оценивать, соответствует ли подготовка группы тому, что они встретят на маршруте. Он выпускает  (или не выпускает) группу на восхождение. Сложная должность. Право на самовыпуск дается капитанам и тренерам команд. А кто выпускает человека вообще в альпинизм? Где найти такого выпускающего, чтобы благословил твою решимость. Только в самом себе. Твое же право на самовыпуск в горы принадлежит только тебе. И не только в горы, сложных маршрутов много и на равнине…

       Свои походы по горам мы помним всю жизнь. Частности, конечно, забываются, но восхождения на большие горы… Тщательная  подготовка, разнообразная, порой очень сложная работа на высоте, и память надолго – добрая, зовущая и немного грустная. После удачных восхождений, где не было ни ЧП, ни просто аварийных ситуаций, вначале вроде бы и вспомнить нечего. Вышли на гребень, по графику отработали на маршруте, ночуя с максимальным комфортом в относительно безопасных местах, спустились и через пеший перевал ушли домой, на базу. Хватило и продуктов, и бензина, и анальгина. И терпения хватило. Ничего экстравагантного, так, набор привычных действий. И только спустя время, когда стираются детали, восхождение становится событием, вехой личной биографии. Досадные мелочи уходят в абстракцию. Я знаю, что на одной из ночевок мне было очень холодно, но я не помню этого.

      ….Вперед и немного вверх. Вверх и немного вперед. Тишина, изредка прерываемая бульканьем ручейков да позвякиванием штычков ледорубов. Покачивается перед глазами рюкзак ведущего. По хаосу из каменных глыб, именуемому поверхностной мореной Шхельдинского ледника, мы медленно приближаемся к горе. Наша пятерка нацелилась на траверс всего массива Шхельды, нам захотелось пройти по всем зубцам ледово-скальной короны ущелья, от горба Первой Западной до башни Восточной. По прямой – всего пять километров, ежели по дорожке – час хода. Высота короны – около четырех тысяч метров, нам предстоит работать на этой высоте шесть суток. Шесть написано, да два в уме – запас на непогоду, и потому рюкзаки тяжеловаты.

       Мы не задавали и не задаем себе вопроса – зачем? Прошлой осенью среди суеты возникло томление духа – а на какую хорошую гору мы пойдем в следующем сезоне. В октябре вслух был назван траверс Шхельды, и вот сейчас, в начале августа, мы вышли. Восьмой месяц года в ущелье славен хорошей погодой.

       Первый бивак – у  западного подножья, на ночевках Ахсу. Отсюда гора прекрасно смотрится в профиль. Горбатятся стены, прорезанные лентами ледовых кулуаров, выглядывают друг из-за друга ребра и контрфорсы, чуть видны контуры вершинных башен, прикрытые предвечерними облаками. Снизу облака кажутся уютными и ласковыми, но там, наверху, внутри этого «уюта» - клочья тумана, зябко, ветрено, заледенело. Но  жить можно и в облаках, и потому мы завтра собираемся быть там.

       В этом путешествии нам повезло с погодой – пять дней мы шли безмятежно. К тому же было полнолуние, и каждый вечер для нас разыгрывалось необычайное представление – торжественный  выход Селены. В первую ночь она взошла сразу после захода Солнца, через пять дней это событие произошло около одиннадцати вечера, но мы все равно ждали…   Восходящая Луна  и на равнине кажется большой, но с высоты эта зрительная галлюцинация  уж очень сильна. Огромный до неправдоподобия диск, возникающий разом  в послезакатной дымке, призрачный свет и черные тени башен, дальше горы, плавающие в море вечернего долинного тумана. Всё сказочно, и все слишком реально, как в хорошей сказке. И лишь напоследок, на хвосте траверса, на Восточной башне и на «Петухе» под ней, нам была дана возможность проверить наше умение работать в снегопад и на ветру. Экзамен себе и горе мы сдали.

       Шхельда славна технической насыщенностью маршрутов. Дыбом стоящие плиты, ледовые гребешки, сыпучие скалы, спуски лазаньем и на веревках – разнообразие как по заказу. Часта смена снаряжения – то кошки, то лесенки – не соскучишься. Есть и хороший набор крутых скал, где лезть приходится без рюкзака, и не только ведущему. Каждый такой участок вызывает противоречивые чувства. Приятно поработать на отвесе без груза, сюда шли и за этим тоже, но рюкзаки-то сами лазать не умеют, их тягать надо. Иногда эти изящные мешки находят зацепки там, где ничего, кроме заглаженного карнизика, не видно. Тогда, поглядывая на часы, приходится строптивца дергать двумя веревками – одной сверху и вверх, другой – снизу и от скалы. Отцепившись, рюкзак с показным презрением ползет к ногам верхнего бурлака, где его нежно и надежно цепляют на персональный крюк. До следующего тягания.

       На каждой башне – ритуал смены записки. Они самые разные. На все пять  вершин массива проложены маршруты напрямую по стенам, а траверс ходят редко. Он больше для души, на разряды есть «пятерки» покороче. На второй Западной – обертка от печенья, с подтеками, коряво исписанная – видно, холодно было, снег шел, но пара конфет все-таки приложена. На Центральной – кусочек белого картона, заполненный иероглифами, понятна только дата.  На других – четкие и лаконичные документы; кто, когда, какая погода и куда ушли. И обязательно – привет следующим восходителям, плюс маленькие презенты – шоколадка, сигаретка. Изымаем, заменяем, идем дальше.

       На международных выставках «Люди и горы» наш фотолетописец получал призы. За так просто их не дают, и потому на панорамных точках мы терпеливо ждем, пока наш фотоинквизитор суетится с разнокалиберными объективами, вслух сожалея, что не все башни расставлены так, как того требуют каноны фотодела. Вершины передвинуть нельзя, зато можно «подвигать» нас. Мастеру нужен передний план, например, фанатик, непринужденно зависший прямо перед объективом. Хорошо также смотрятся связки на ледовых гребешках. Мы ворчим, но планы создаем, надеясь получить зимой профессионально исполненное фото. Ожидания наши всегда вознаграждались. Фотографии былого, если их смотреть не слишком часто, возвращают нас на вершины, где никто не задает сакраментальных вопросов. Никто, кроме себя.

       Каждый вечер – устройство ночлега. Площадку под палатку надо либо заново выложить, либо подправить старую, сделанную кем-то может год, а может и десять лет назад. Часа полтора квалифицированного труда – и дом стоит.. Бивачные заботы…  Ворчит постельничий, раскладывая все наше снаряжение на площади в два с половиной  квадратного метра. Привязанный двойным репшнуром  фотолетописец мотается в радиусе десяти метров и горестно вздыхает – цветной пленке явно не под силу нюансы цвета после заката. Солнце уходит за Эльбрус, над ним изящно переливающийся венчик. Из остатков солнечного света и снежинок. Картина невоспроизводимая даже гением Рериха. Глаза видят, душа блаженствует….  А пленка не берет. Позвякивает металлом Саша, приводя в порядок крючья. Колдующий над примусом технарь бубнит мне, что продукты существуют не ради счета, а потребления для, и что в связи с хорошей погодой вечерний рацион надо бы увеличить. И, наконец, последнее мероприятие рабочего дня – укладка в палатке. Пятеро в «памирке» - кто ночевал, тот знает, остальным все равно не расскажешь.

       А наутро – подъем с рассветом, солнышку – доброе утро, первая радиоперекличка, и на маршрут. Все ближе Восточная Шхельда, последняя в вечном строю. Вот она – пред нами, потом уже под нами, и вот она уже там, за спиной, наверху, в облаках. На спуске разыгралась непогода, и мы крались вниз по скалам контрфорсов, не решаясь соваться в кулуар – лавины из свежего снега прекрасны только издалека…. К траве и деревьям мы пришли под проливным дождем; наспех поставленная палатка сразу же потекла, в ней промокло все, вплоть до железа, но это уже не очень волновало. Впереди ещё было возвращение в свое ущелье через исхлестанный пургой перевал Бечо, встреча в лагере, цветы и горячий душ. Но траверс окончен здесь, на первой траве, у первой березки.

       Висит над рабочим столом эффектное фото Восточной Шхельды. К добрым воспоминаниям о траверсе, о том, как хорошо нам было там, наверху, лишь только иногда примешивается грусть. Откуда она – не знаю, наверное, оттого, что траверс пройден, и время его – истекло. И дай Вам Бог того же.

       Маршруты типа траверса Шхельды вполне доступны восходителям  уровня первого разряда или кандидата в мастера спорта. Это высшее наслаждение, доступное любителям. Следующие по сложности – те уже из области большого спорта. Там нужен профессионализм, когда пребывание на основной работе человек воспринимает как зряшное прозябание между двумя экспедициями. До того, как человек обретает право выпустить самого себя на стены памирских или гималайских вершин, ему придется несколько лет посвятить целеустремленной работе над телом своим и духом. Но вот цель достигнута, человек спустился с восьмитысячника, и в симфонии победных погромыхиваний обязательно возникнет самостоятельная тема. А что же дальше? Ведь выше – только небо. Томление духа не отпускает, и вспоминает человек то прекрасное время, когда все началось…  Для него.

…….На зеленой лужайке под тонкими березками невероятный хаос из рюкзаков, кошек, кастрюль, штормовок и тел. Отряд новичков, с утра позанимавшись на леднике, обсыхает на солнышке и готовится. Завтра рано утром – в поход, наверх, на перевалы. Я сижу на уютном камушке, прогревшемся за день и укрытом моими штормовкой и тремя парами носков, наблюдаю и блаженствую. На биваках основная моя обязанность, как самого старшего в отряде – «запустить» своих подопечных в работу. Сушатся веревки, фырчат примуса, народ готовится к обедо-ужину и раннему завтрашнему подъему. Завтра фактически первый выход в высокогорье, и под полным грузом. Ночевать будем под самым перевалом, чтобы завтра пуститься в другое ущелье. Я «приписался» ко второму отделению, у них самый молодой инструктор, и я, как командир отряда, на всякий случай приглядываю, не вмешиваясь. Суетится Яна, хватаясь за все сразу. Надо будет проверить – впрочем, проверяй, не проверяй, все равно будет что-нибудь не так, либо ледоруб забудет, либо чаем обожжется… Озабочен Саша-тонкий, он староста, мужичок мудрый, педантичный. Сейчас наверняка обдумывает, как в темноте поаккуратнее и посытнее накормить коллег. По его убеждению, голодному до перевала никак не добраться, и потому он сам себя на утро назначил дежурным. Так надежнее. Мне это не совсем нравится, по-моему, Саша излишне недоверчив к людям и слишком много делает сам. А ребята тому не препятствуют. Ну да ладно, со временем утрясется. Щебечут над кипящими кастрюльками Лена и Аня, студентки физкульттехникума, одна из них – натурально графского рода, за что обеих зовут графинками. Они вроде бы поварихи на сегодня, но попросту болтушки. Фактически обед готовит Саша Большой, хотя ему инструктором поручено лишь обеспечить работу примусов. Пока же «поварёшки» чешут языками, а Саша пашет. Впрочем, посуду перед отбоем все равно им мыть придется, ибо Саша, в миру слесарь-инструментальщик и солидный мужик, по этой части неумолим. Характер у каждого уже сформировался, здесь лишь проявляются и корректируются отдельные черточки. Бди, инструктор! Вон за палаткой пристроился Игорь, паренек расчетливый, бескорыстно шагу лишнего не сделает; все возложенное на него делает старательно и умело, но и все ему положенное непременно получит – от миски борща до впечатлений. И честолюбив. Либо через годик уйдет из альпинизма, либо со временем большим спортсменом будет. Ну, будет, так будет, Бог с ним. Десять участников  в отделении, и все личности, даже вон тот, шестнадцатилетний охламон и балагур, для него инструктор – все равно что школьный  учитель, которого при случае и надуть не грех. А вчера вечером так душевно пел под гитару – хорошо пел. Даже «графинки» притихли.

       Для меня и инструкторов предстоящие трое суток и два перевала – ещё одна возможность проверить, кто есть кто. И реакцию на высоту надо посмотреть – тяжеловаты все же мешки, очень не элегантное у нас казенное снаряжение, ВЦСПС твою мать. И кто-то злится будет, это не страшно, лишь бы не скис до безразличия. А что для них поход? О проверке они догадываются, но ещё того не осознают, что экзамен у них будет принимать не инструктор, не я и не горы – а только они сами. Сдавать и принимать. Первый шаг на пути к самовыпуску. Мое же дело – помочь этим личностям рассмотреть самих себя. А сейчас им немножечко боязно. По слухам, наверху их ждут страшные крутяки и всяческие опасности, будет тяжело и холодно, а никому же неохота быть фраером. Тем более в глазах вот той симпатюшечки, загорающей у ручья. Грызут и сомнения, и мечты о героизме…  Все по делу, командир тоже был новичком, помню.

       Подъем дежурных назначен мною в два часа ночи, общий подъем – в три, выход – в четыре утра, но ещё по темноте. Рационалисты ворчат – зачем так рано, по описанию весь переход – шесть часов работы. Оно, конечно, так, успеем, даже если выйдем в восемь. Но это будет уже немножечко не то. Рассвет надобно встречать наверху. Красота требует жертв. А то просуетимся, а время уйдет….

       И вот – подъем. Ух, холодюга! Это хорошо, значит,  погода будет. Пыхают примуса, мечутся лучи фонарей… Суета несусветная, то носки перепутали, то ложка пропала. И снова четко прорезаются черточки характеров. У старосты рюкзак уже сложен, а Яна все ещё не может загнать шнурки в дырочки ботинок, она их постирала, высушить не удосужилась, и сейчас они замерзли, стоят дыбом. Но все в этом мире конечно, за исключением дури человеческой, и без пяти четыре  отряд в составе шести отделений, при шести инструкторах, четырех стажерах и одном командире к выходу готов. Два стажера ушли за полчаса. Посчитались, пять минут на привести себя в порядок, кто не успел, и пошли. Медленно, тихо, тихо.  Я подсвечиваю налобником, очень лениво передвигаю ноги. Сейчас главное – не сбить им дыхание, дать вработаться.  Тропа все круче забирает вверх, а за очередным поворотом – ручей, там такая гладкая плиточка, ночным ледочком прихвачена. Тьма уже не абсолютная, и на тропе проглядываются фигура стажера из разведки.

 - Что там на ручье, Андрей?

 - Лёд, прихватило. Скользит малость. Мы двойные перила натянули, под обе руки.

 - Добро. Спасибо. Пропустите всех, и в отделения.

       Вот и плиточка. Берусь за веревки.  Хорошо сработано. Команда в колонну  - проходить по одному. Льда здесь  – метра три, но минут семь – восемь затратим.  Из серости проступает очередной взлет. Идем уже сорок минут, и когда я без остановки ухожу на крутяк, сзади слышны вздохи.  Тяжеловато идут, но взлет – всего минут на десять, а там – прекрасная поляна, и представление приготовлено там завораживающее. Июль к концу, восход сегодня в пять пятнадцать, Солнце не опаздывает. Выполз отряд на полянку, травка, камушки… Привал.

       А на другой стороне нашего ущелья из темноты вырастает серая башня Далара. Самой впечатляющей и самой легендарной вершины района. Инструкторы собрались кучкой, смотрят на обиталище горной богини Дали. И новички поглядывают…. Неуловимо подвинулась вечность, где-то там, за склоном, из-за далекого хребта выглянуло солнышко – нам его еще не видно, а богиня уже увидела, возрадовалась, и засверкала вершина – её трон. Башня горела золотом в лучах далекого Солнца. Золотая башня…  Алтарь в храме нашего поклонения. Отряд замер. Всего пару минут блистает башня в одиночестве, ибо неумолимо движение вечности, и вот уже засветились вершины тех гор, что пониже, и уже не поймешь, кто из них выше. Две минуты чуда, и башня Далара перестала выглядеть уникальным троном богини – она просто большая, серая и холодная скала, освещенная восходящим Солнцем. Но не исчезло величие трона, и не исчезло величие Богини. Величие гор.

        Ушло очарование, народ очнулся, засуетился. Кому попить, кому шнурки подтянуть. Через пятнадцать минут я поднялся. «Подьем! Надеть рюкзаки! Строится! В порядке отделений! Тронулись…» И началась проза…  Ещё три перехода до ночевки под перевалом Малый Кичкеникол, кого-то немножко разгрузят. Но доползем. Поставим первый высокогорный бивак, переночуем, соберемся и двинемся вперед и вверх. Выйдем на снег, По холодку обойдем трещины, которых не было двадцать дней назад, перекусим на перевале. Все в норме, старт первого похода новичков, шестьдесят первых шагов  в обыкновенную неизведанность. И я когда-то шел на первый перевал, только тот назвался перевалом семидесяти трех, и был не рассвет, а полдень. И над ущельем царил не Далар, а целая подкова от гривы Домбая до башен Эрцога. Я тоже видел, как били молнии в башню Эрцога. И слышал, как с треском лопалась тишина. Того и вам желаю.

 

 

 

 

ЛЁД.

Ю.Васин (Ю.В.Горин).

 

         Перед нами заискрился лёд. Двухсотметровый горб, изрезанный трещинами, круто падал вниз и там утыкался в морену. Клочья поднимавшегося тумана уходили вверх, а внизу камни и глыбы морены блаженно обсыхали, освобождаясь от темной влаги и набирая зеленоватый оттенок сухого, задубевшего в веках гранита. Солнце старательно разгоняло остатки облаков, ласково обогревало наши тела и всячески пыталось порадовать глаза и души контрастами и соблазнами.  Белые пятна снежников подчеркивали темноту трещин и теней, рваные линии гребней укладывались на пятнистое небо, внизу безмятежно и призывно отсвечивала светлая зелень травы и пятна темнозеленого леса. А прямо перед нами нахально искрился лёд.

- Здесь что, лёд? – как всегда, удивился очевидному Саня.   

- Нет, сахар. – буркнул Сабир. - Не видишь, что ли? 

- Но по описанию льда не должно быть. Ребро-то западное. А солнышко почти совсем сзади….

- Запоролись мы слегка. Это явно северные сбросы нашего ребра. Что будем делать, мужики?

        Не получив ответа, Егор помолчал и почти речитативом начал рисовать ситуацию. «Запоролись – раз. Ледобуров всего два. Это два…  И вниз зело хочется…  На травке полежать, костерчик залохматить….»

       Всё было правильно, но между нами и призрачным костерком дыбился лёд. Он спокойно блаженствовал в огромном скальном корыте с крутыми и гладкими бортами. Это уютное холодное ложе лёд сооружал себе тысячи лет, и ему было совершенно безразличны и наши бормотания, и наши эмоции, и само наше присутствие здесь. А мы ждали, что скажет Сабир – наш руководитель на этом восхождении. Драмой не пахло. Палатка есть, примус есть, и продуктиков некоторый запас имеется. Но тела наши жаждали уюта. День подходов к горе, два дня на стене с полусидячей ночевкой, ещё день нудного лазания по бесчисленным жандармам гребня, да ещё сегодня полдня спуска по сложным скалам в сплошном тумане – поднакопилась усталость. Да и настроились  мы на легкую жизнь, обещанную в описании маршрута – «после скал по крупной осыпи на морену ледника и по ней – на травянистые склоны. От скал до травы – полчаса».

       Туман сыграл с нами очередную гнусную шутку. На скалах мы, видимо, взяли чуть вправо по ходу и вместо крупной осыпи выскочили на северный  кант ребра, прямо на этот ледовый сброс. Возможных решения было два. Либо лезть вверх и там выходить на легкий путь – но тогда мы можем не успеть засветло спуститься, и ночевать придется на холодных крутяках, да и найдется ли подходящая площадка под палатку, а сидеть всю ночь в темноте уж больно неуютно.  Либо – спускаться по льду. Техника спуска по крутому льду отработана хорошо, проблем нет, если есть ледобуры. Ледобур – это такая титановая трубочка в три-четыре вершка длиной, на одном конце приделано ушко, на другом сработан зубчатый венчик, своего рода бурильная коронка. По внешней поверхности – спиральная нарезка. Ледобур ввинчивается в лед, в ушке крепится петля из репшнура, в неё продевается двойная основная веревка. Концы – вниз. По веревке все спускаются, затем за один конец веревку продергивают и вся операция повторяется, пока не кончится крутяк. Просто и надежно, но ледобур с петлей остаются наверху, навсегда. Элементарный подсчет, вполне доступный акслерату-первокласснику, говорил, что имея на четверых три сорокаметровых веревки и два ледобура, мы спустимся всего на восемьдесят метров. А льда – двести. Можно, конечно, вырубать ледовые столбики, чтоб на них навешивать веревку для спуска. Штук пять –шесть. Это легко сказать, а сделать…Я убежден, что нет в мире более гнусной работы, чем вырубание ледовых столбиков. На занятиях в школе инструкторов альпинизма эта тема означала полдня кошмара. Полчаса ожесточенного махания ледорубом, и когда столбик почти готов, он вдруг сам по себе лопается, обычно у самого основания, иллюстрируя теорию о слоистом строении льда в глетчерах. Короче говоря, оба варианта не обещали быстрого уюта. Все понимали – придется повкалывать, а по какому варианту – решать Сабиру. Это тяжкая обязанность руководителя восхождения – выбирать между Сциллой и Харибдой.  Сабир молча и внимательно осмотрел лёд, поизучал уходящие вверх скалы, полюбовался на далекую травку и полез в рюкзак за кошками. Так, решил вниз по льду. Что ж, обуемся. В молчании свершился ритуал одевания кошек, и Сабир, буркнув: «начнем со столбиков, через ледобуры пока страховку» - направился к верхней кромке льда, присыпанной камешками со снегом.

- Да брось ты со столбиками! – Саня двинулся вслед за шефом. Нам весной на методсборе одну штуку показывали, сейчас и сработаем. Егор, кастрюля у тебя? Достань. Там на дужке проволока есть. Здесь такой крючочек надо будет, подлиннее ледобура. 

 И ко мне: Алексей, придержи нашу страховку. Пошли, Егор. Пробуем, мужики.

       Саня перебрался с камушков на лёд, счистил ледорубом рыхлую корочку и непривычно косо нацелив крюк, стал его вкручивать. Из трубочки полез ледяной червячок, ледобур врезался по самое ушко.  Саня вывернул его и отмерив в сторону чуть поменьше длины крюка, снова вкрутил крюк в лед, но с наклоном в другую сторону. Когда он вывернул крюк, в монолите льда образовались две миниатюрных скважины, соединенные на глубине.

- Наклонное бурение по высшему классу! – похвастался Саня. Егор, сразу оценивший идею, быстро отрубил кусочек  репшнура и вместе с проволочкой передал Сане.

       Чудо рождалось на глазах.

       Чародей сунул репшнур петлей в одну скважину, крючечек из медной проволоки – в другую.  Не прошло и пары минут, как Саня поймал петлю, продернул её через обе скважинки и связав привычным движением репшнур в двойную петлю, присыпал сооружение ледовыми крошками, укрывая его от солнца. Затем победно посмотрел на нас:

- «Прошу вас, поехали. Веревочку помоги закрепить».  

- Саня, а выдержит? Уж больно хило выглядит.- У Сабира сработал инстинкт руководителя. Инициатива и новинки – это, конечно, хорошо, но бремя шефа – быть все время начеку. «Выдержит. Мы на сборах таких проушин навертели штук сто, все испытали, ни одна даже трещинки не дала. Вырвать удается, только если впятером вверх дернуть».

       Не верить не было оснований, но конструкция смущала. Никакой солидности, и ошеломляюще просто. Всего две маленьких дырочки в монолите. И это вместо того, чтобы срубить много-много льда, разломать монолит, оставив двадцатидюймовую тумбу. Тумба – это солидно, впечатляет. И надежно, так ещё деды ходили…  Первые сорок метров, или, как говорят альпинисты, первую веревку мы спускались излишне осторожно, при тщательной страховке через ледобур.  Но потом поверили. Все правильно, хотя и предельно просто.

       «Черт побери, уже десяток лет как ледобуры заменли старинные «морковки», которые надо было забивать в лед.  Но все это время мы либо рубили лед, либо оставляли в нем крючья. И как это раньше никому в голову не пришло? Мудрецы мы, нечего сказать. Среди инструкторов нашего лагеря – с десяток кандидатов наук, и доктора попадаются, причем все технари. Они что, тупые? Или до обалдения любят лёд рубить?  Мало того, что сами рубили, ещё и молодых учили…  Сколько ж они поту пролили да ледорубов поломали… Сила есть – ума не надо. Как нас учили, так и мы учим. Как научили, так и вкалываем….

       Таким, или примерно таким образом наши головы предавались самогрызу или удивлению, а руки привычно держали страховку, вязали узлы, продергивали веревку. Кошки аккуратно врезались в лед, и вот он кончился. Уложены в рюкзаки веревки и кошки, мы быстренько проскочили морену, и на грани темноты наша палатка встала у небольших березок. Где-то там, наверху, остался лёд, талая вода замерзала в проушинах, а здесь, перед палаткой, разгорался костерок, и его симпатичные щупальца заслонили собой весь остальной мир. 

 

 

 

 

Демон. (4 +1).

Ю.Васин  (Ю.В.Горин.)

 

       Погода никак не хотела выбрать ясного продолжения. Облака вдруг собирались хмурой толпой, и тогда ледовая крупа стучала по скалам, стекала струйками по желобкам, Струйки весело срывались на отвесы, и порывы ветра распушали их в серповидные веера. Мы подбирались поближе друг к другу и в очередной раз обсуждали – сооружать ли бивак или переждать. Хотелось вверх, хорошо бы пройти ещё две-три веревки, все-таки сотней метров ближе к вершине, да и за гранью скального крутяка угадывался перегиб. Там, за перегибом, на гребне, и площадка наверняка найдется, палатка нормально встанет…. Конечно, мы не сдохнем и здесь, альпинизм научил нас жить и без городского комфорта. Но уж больно хлопотное это дело, висячие и сидячие биваки, одна романтика, и никаких тебе удобств.  Мы прикидывали, где подвесить гамак, но в это время облакам надоедало сыпать крупой, они разбегались, и сразу же становилось тепло, солнышко пригревало нашу юго-западную стену и нас на ней, и мы снова ползли вверх.  Двадцать – тридцать метров, и снова облака, и шуршание крупы по желобам и каскам…. Погода измывалась над нами почти с утра, заставляя двигаться кусочками и часто собираться всей группой.

       Со стороны кто бы глянул – забавнейшая картинка.  Ползут, а чаще стоят в замысловатых позах четыре мужика, связанные попарно. Всё пристегнуто веревочками и карабинами либо к себе, либо к забитым в скалу крючьям. Падать неохота даже этим психам, неизвестно зачем ползущим вторые сутки по стене к вершине. Горбами выпирают рюкзаки, засунуты под лямки ледорубы,  стучит по каскам и лицам крупа… Человеки – в профсоюзном отпуске, они отдыхают…  По равнинным меркам – вроде бы нормальные и солидные мужики. Егор Васильевич, физик и наш руководитель на этом восхождении. По совместительству – начпрод.  Внизу он – молодой и перспективный кандидат физмат наук, ответственный исполнитель чего-то, известный в ученых кругах оригинальностью решений. Сейчас и оригинальность бессильна – Егор никак не может пристроить две ноги на полочке размером в полподошвы. Александр Александрович, ваш покорный слуга, доцент-филолог. Мои студенты почему-то считают, что и к альпинизму я приобщился из-за любви к Лермонтову. Вторая связка – Алексей Олегович с Сабиром Мамедтагиевичем, они постарше, оба электроэнергетические технари. Один руководит лабораторией в институте, второй – какая-то шишка в энергосистеме. Даже здесь они умудряются вести разговоры о каком-то своем измерителе то ли непрямых, то ли нелинейных электрических полей. Алексей этот прибор разработал, а Сабир хочет внедрить у себя в энергосистеме. Технари тащат с собой кусок нового прибора с десятком батареек, Надеются, гроза будет, и они чего-то там измерить смогут. Непрерывно языками треплют, только и слышно – корона, токи, вольты, градиенты… Муть, да и только.

       В очередной раз мы застряли в 14-00, когда до перегиба осталось меньше веревки, метров двадцать пять – тридцать. Время я запомнил по сеансу радиосвязи. Егор поговорил с лагерем, сообщил, что погода оставляет желать лучшего, но мы надеемся сегодня выбраться на гребень, а там проще. Не просто, но проще, чем здесь, на крутяке. В 14-05 Егор свернул рацию и изрек сакраментальный вопрос:

- Так что делать будем, мужики?

       Неопределенность хуже всего, к тому стоял я выше всех, в позиции весьма неудобной. На полочку, где устроились мои вибрамы, текла струйка крупы, ноги начинали подмерзать, да и рука, засунутая в трещину, чувствовала себя неуютно. И потому, слегка осатанев, я буркнул: « Кончай вопросы. Дай-ка мне веревки, я, пожалуй, попробую выйти. Трещинка вроде нормальная, зацепки просматриваются, а погоду все равно не дождешься…».

      Егор отстегнул от себя карабин с парой крючьев, и по репшнурочку, это такая тоненькая, в шесть миллиметров, вспомогательная веревочка, передал их мне. «Возьми в запас». Пока мы проделывали эту манипуляцию, ко мне подлез один из технарей, критически осмотрел трещину и одобряюще хмыкнул. Я пошел.  Егор потиху выдавал веревку. Алексей,  устроившись на моей полочке, помогал страховать.  Трещина оказалась вполне ходовой, закладки сами находили место, и я довольно легко уходил вверх. Метров через пять я забил крюк, потом ещё парочку, скалы были мокрые, зацепки присыпаны крупой, страховка нужна была верная. Всё шло нормально – обычная работа квалифицированной группы на скальном рельефе повышенной сложности. Необычное началось, когда технические трудности для меня закончились.

       Я прошел последние метры отвеса, тяжело перевалился за перегиб, отметил про себя – площадка хорошая, палатка наверняка поместится – взглянул на часы -15-05. Высмотрел шикарную трещинку, забил пару крючьев, на один прицепил себя, в проушину другого прощелкнул карабин, сделал на веревке узел с петлей, защелкнул её  в карабин. Проверив всё, крикнул вниз: «Веревка закреплена. Пошли. Здесь площадка!» - распрямился, глянул вверх. И здесь моя рука стала скрести по каске. Я стоял, шкрябал озябшими пальцами  и не соображал, что чешу каску, а не затылок.  Немного выше меня, на такой же удобной площадке, возлежал странный человек и пристальным взглядом следил за моей рукой. Я знал, что здесь, на маршруте высшей категории трудности, не может быть никого. Не должно быть. Категорически. Но глаза говорили другое….

- Вот гад, турист-одиночка!? Куда ж он залез, зараза самоуверенная. Опять снимать придется….

       Ужасно захотелось зарычать, но присмотревшись, я смолчал. Во-первых, одет странно, ни штормовки, ни пуховки, так, что-то гладенькое. Над головой – светло-фиолетовый венчик, почти как у ангелов на картинках. Опять же рост – на взгляд, так метра два с половиной. Во-вторых, молчит. Туристы не молчат.  Они сразу вякать начинают – либо дорогу спрашивают, либо закурить просят. Я снял очки. Существо – я мысленно назвал его Демоном – заинтересовалось. Демон посмотрел мне в глаза и застыл. Обычный, чуть любопытный взгляд. Черт-те что, мистика какая-то. Крыша что ли поехала. Я с усилием оторвал взгляд, повернулся и закричал вниз:  - «Алексей, лезь быстрее. И Сабира сразу принимай». Сабир потом говорил, что  голос мой очень напоминал вопли новичка, залезшего наверх и только тогда осознавшего, что и слезать надо будет.

       Алексей, цепляясь зажимами за веревку, вылез довольно скоро.

- Что орешь, филолух? Не на лекции же. Все равно здесь ночевать. Сейчас…
В этот момент он увидел Демона. Я усмехнулся: «То и ору. Демон же. Ты тоже его видишь? Или у меня крыша поехала?». Но технари – они не люди. С полминуты Алексей стоял молча, потом прошептал: Венчик… Корона…. Дивергенция… и сразу  же заорал:

- Сабир, пошел! Быстро! Измеритель давай!

       Совсем обалдел. Правда, надо отдать должное его автоматизму – веревку он аккуратно прощелкнул в карабин и выбирал её нормально, страхуя по всем правилам.  Сабир пришел серьезный.  Демона он увидел мгновенно. Вылез на площадку, огляделся. «Так. Экземпляр. Это не гроза. Это, коллеги, пришелец или мутант». «Вот Саня говорит: Демон». Сабир - мне: «Саня, прими Егора. Только ничего не говори, пусть идет спокойно. Ему крючья выбивать, ты их много загнал. И Егору вниз: - Пошел, старик. Филолог принимает». Лехе: - Подстрахуй. Я подойду поближе.

       Спокоен, нахал. Все просчитал, четко распределил. Как будто у себя, на диспетчерском пульте энергосистемы. Привычка, видимо, да и характер ещё тот. У них там, в энергосистеме, какие-то перенапряжения бывают, так Сабир говорил: «Если задергаешься, много дров наломать можно». Я привычно выбирал веревку. Егор внизу стучал молотком, в голос чертыхался, поминая  черта и бога, погоду и меня.

       Сабир сделал пару шагов. Затем отступил, резко бросил вниз Егору: - Работай молча! Совсем молча. Понял?!  Снял рюкзак, вытащил коробку с прибором. Лехе: - «Присоедини питание. Настройку проверь!» Вытянул фотоаппарат,  навел, щелкнул. Демон уставился на аппарат. Ещё щелчок, перевод пленки, щелчок. Сабир сменил выдержку, ещё щелкнул. – «Пленка вся.  Жаль. Всего пять кадров».

       Демон встал. Ветер сразу стих. Тишина, неподвижность. Лишь мои руки выбирают веревку, и снизу слышно тяжелое дыхание Егора да стук молотка. Демон сделал несколько шагов к краю своей площадки и встал метрах в семи от нас.  …. Красив. Ноги, правда, очень длинные. Корпус, как у нормального человека, а ноги метра полтора. Из подмышек и почти до колен завернут в несколько слоев какой-то белесой, полупрозрачной ткани. Собственно, «завернут» и «ткань» - это не то, это по-нашему, поземному. Руки тоже длинноваты. Голова нормальная, только чуть волосы необычны, больше похожи на густой, короткий ворс, да глаза  чуть выпуклые, и двигаются медленно. Взгляд подолгу фиксируется в основном на движущихся предметах. Долго наблюдал за моими руками и веревкой. Так и стояли мы молча, в тишине. Облака  медленно опускались. Солнце освещало Демона целиком; он стоял неподвижно, словно давая разглядеть себя полностью.

       Наконец, вылез Егор.

- Ну, что, ночуем?

Брякнула связка крючьев. Егор тоже застыл. Постоял – и свой любимый вопрос: «Ну, что делать будем, мужики?».

       Действительно, что?

       Ситуация двояковыпуклая, что и говорить. Пойти на прямой контакт? Так кто ж его знает – вдруг вспыхнет, сгорит или ещё что. Или нас спихнет. Демон вроде бы нас не слышит – во всяком случае, наши несвязные и торопливые переговоры никак не отражались на его поведении. Проигнорировать? Так мы же люди, черт побери, а здесь…. Уму трудно представить, даже если не пришелец, а просто мутант или снежный человек – это же мешки новой информации. Абсолютно новой.

       Алексей включил измеритель, и наши технари уставились на малюсенькую стрелочку. Минута, вторая… Нуль, и все. Я засомневался: « Может, он вообще не работает?» Алексей молча коснулся антенной прибора проводов налобного фонаря, поцыкал кнопкой – стрелка задергалась. «Видишь? Это тебе не эмоции..».  Солнце, хотя и было уже невысоко, в безветрии пригрело хорошо. Я отстегнул ремешок и снял каску. Это простое движение Демона прямо-таки ошарашило, если к нему вообще можно  применить земные понятия. Он поднял руки, ощупал ими свою голову, потом уцепился за скалу и грациозно опустился на нашу площадку – и все это не сводя глаз с моей головы.  Теперь он оказался рядом, в двух метрах. Гигант. Мне стало неуютно, пигмей, да и только. В голове к тому же хаос. Запаха никакого….Чего это он так заволновался… Уставился… А балахон явно искусственный, чешуйками. Легко было Стругацким сочинять. Комиссия по контактам… Люди Земли и Космоса….

       И здесь я решился. Два раза не помирать, а один раз все равно надо будет. Так лучше здесь. Все равно жизнь – лишь новые впечатления. Я опустил каску на рюкзак Сабира, шагнул вперед и вытянул обе руки. Я ничего не видел, только глаза Демона.  –«Если ты разумен, протяни свои руки ко мне». Я твердил эту фразу и мысленно, и вслух. Мгновения шли. Демон смотрел на мой лоб, потом чуть поднял руки. ….Давай, давай, милый.  Вытяни свои руки. Если разумен…

       Демон вытянул. Его пальцы коснулись моих. Момент исключительный, но меня вдруг взяла досада. - Черт знает, что о нас подумает. Не руки, а клешни… Вид моих пальцев, конечно, оставлял желать лучшего. Красные, припухшие от долгого пребывания на холоде, все в ссадинах, кожа – кирзовые сапоги мягче…. А его рука – как рука, теплая, только большая. Вот она, рядом. Пожать, что ли? Нет, пока подождем…. Ему, наверное, по скалам легко лазать… Мне на мгновенье представилось, как он лезет по скале, легко доставая до самых дальних зацепок. Демон повернулся… и влез на свою прежнюю площадку. Изящно. Примерно так, как я себе представил.

- Мужики, он моих мыслей слушается.

- Тоже мне, телепат нашелся. Повелитель духов… Гений эмоций. Скажи, пусть сюда обратно слезет.

       Я мысленно представил, что Демон опять спускается к нам. Он слез, спокойно, красиво, на упорах. Приблизился почти вплотную. Взглядом уперся в мой лоб. И здесь в моей голове что-то смешалось. Смутно замелькали туманные фигуры, головы, потом одна голова в каске, и каска, сползающая с головы. Сабир закричал: -«Леха, смотри, что у тебя! Есть сигнал! Поле! Двинулась. У него поле. Электромагнитное!».

- Заткнись, Сабир, пошли вы со своими полями и техникой. Нужны образы. Мужики, он просит снять каски. Алексей истерически хихикнул. Егор буркнул, изображая юмор: «А как насчет штанов?» Я закрыл глаза. Снова мутные видения. Голова в каске. Каска сползает. Опять голова в каске. Я заорал: «Снимите каски, вы, сапиенсы! Шапки долой!»

        Сабир среагировал первым, пример подействовал. Мы стояли кучкой, с непокрытыми головами. Демон ещё чуть-чуть приблизился. Руки опущены. Я поймал его взгляд. Как в кино, мелькнуло видение, накладываясь  на четко видную фигуру Демона на фоне скал – три головы освобождаются от касок. Потом человеческая фигура. Нагнулась, взяла ледоруб. Видимо, я должен взять ледоруб… Он лежал рядом с рюкзаком. Я было потянулся… Только я один участвую и что-то ощущаю. А они? И я, глядя на Демона, начал представлять. Вот Демон подходит к Егору, тот нагибается, берет ледоруб. И также с Сабиром. И с Алексеем. И снова по порядку. Мешали блики, боковым зрением я видел край отвеса, веревку, не очень далекую Ужбу….. Закрыл глаза – и опять по очереди - нагибается, берет ледоруб. И снова, и ещё раз.

       Демон коснулся моего плеча. Я открыл глаза. Он рукой сделал жест, чисто человеческий – попросил всех чуть отодвинуться. Потом подошел к Егору. Тот завертел головой, забормотал: «Я что? Ледоруб беру? Да?»

- Да! Да!.

Егор взял ледоруб. Демон двинулся к Сабиру. Я сказал: «Сабир, закрой глаза и сделай то, что увидишь».

- Хорошо. Глаза закрыты, но я вижу, что беру связку крючьев.

Он наклонился и взял. Чёрт-те что, Демон ведет себя, как хорошая самообучающаяся система. Одному – ледоруб, второму - крючья.  Чтоб не подражали. Демон встал около Алексея. Что ни говори, технари – они люди, причем очень мудрые и сообразительные. Алексей отложил прибор и вытянул шею навстречу. Сказал вслух: «Он хочет, чтоб я открыл рюкзак. Откуда он знает, что рюкзак можно открыть? Я открываю». Отстегнул пряжки, внимательно посмотрел на Демона, пробормотал: «Да, да. Я понял». Открыл рюкзак, попытался  сунуть в него свой измеритель, но передумал и подошел с прибором к Сабиру. Демон почти прыжком перелетел, ну, не то, чтоб перелетел, а так, вроде балерины в экстазе, перепорхнул, перешел поближе ко мне, на прежнее место. Сабир сразу повелительным тоном: «Принимай. Он что-то излучает. Электромагнитный компонент тоже есть. И Алексею: - Максимум чувствительности. Следи все время».

       Я принял видение веревки, выбираемой через карабин. Жалко мне, что ли. Крюк – вот он, и карабин на нем висит. Я несколько раз продернул веревку туда-сюда, потом поманил пальцем Демона ближе. Он, как ни странно, понял и завис надо мной почти вплотную. Я опять закрыл глаза и представил, почти въявь, что Демон лезет на свою площадку и там ложится. В той же позе, как и в первый момент нашего свидания. Легкий шорох, и Демон выполнил. Опять выплыли облака, прикрыли солнышко.

       Сабир взорвался: « Это ты его отправил? Что за гнусные шутки! Это же контакт, понимаешь, ты, дубина гуманитарная, филолух несчастный. Верни сейчас же!».

       Я несколько растерялся, но тут сработал Егор.

- «Прекрати истерику, сапиенс. Пятый час. Мужики, пусть он пока полежит, посмотрит. Демон – Демоном, а пора палатку ставить. Ему-то что, а мы дуба дадим. И к связи надо подготовиться. Что мне в лагерь сказать?»

        Несколько реплик, но чем могучи альпинисты – разумную мысль оценивают быстро. Мы заработали. Рюкзаки – в кучу, почистили площадку от камней, мелочь-сыпуху подгребли, чтоб ровнее было. Егор достал примус, набил кастрюлю снегом. Технари привычно ставили палатку, поминутно выдвигая все новые гипотезы. Я бил крючья, крепил веревочные перила. Контакты – это прекрасно, особенно в безопасности. А то порхнешь – и вообще никаких контактов, только хлопоты спасателям да родственникам. Опять потянул ветерок.  И здесь Егор, укрывая примус куском стеклоткани, выдал идею, весьма характерную для его физического мышления. Недаром у Альтшуллера учился.

- Саня, слышь, попробуй слазай к этому – как ты его зовешь – Демону. По- моему, это он опять нагнал облака и ветер. Как раньше лежал, так дуло, а стоял около  нас – облака слиняли, и тихо было. Попробуй, а? Скажи, что холодно нам.

- Так как я скажу? Он же языка  не волокет. То ли не слышит вообще, то ли  слов не понимает.

- Ну, попробуй. Представь, помысли. У тебя с ним хорошо получается

- Валяй сам.

- Не, лучше ты. Образы там разные, картинки. Ты ж лекции читаешь, мне племянница говорила, что здорово. Особливо о Лермонтовском демоне, как о живом. И здесь Демон.

       Самое странное – идея не вызвала у меня возражений. Я безоговорочно допустил, что Демон может повелевать погодой. И полез. Спокойно – вот честное слово, абсолютно спокойно, подошел к Демону, положил ему руку на плечо. Демон благожелательно – святая правда, век равнины не видать, не безразлично, а вполне благожелательно посмотрел мне в глаза.. Я прищурился и начал представлять клубящиеся облака. Демон приблизил свою голову. Дышит. Как человек. Стоп! Облака! Я раскинул руки, пытаясь обнять все облака, и снова представляя, как они клубятся, кувыркаются, рвутся. Демон коснулся моей руки. Чуть приподнялся. Сильнее замерцал сияющий венчик,  и облака опять сгустились, ветер завыл. Палатка затрепыхалась. Егор заорал: «Прекратите безобразие! Наоборот!». Я захлопал Демона, замотал головой. И начал усиленно думать про тишину и представлять ясное небо и солнышко. Демон улегся, венчик почти исчез. Ветер сник. Туман распался на клочья, и они лениво поползли вниз.

- Управляет, гад! То есть не гад, а хороший человек. Впрочем, может, и не человек даже. Илья-пророк. Демон Илья.

       Так и психом стать недолго. Но я опять потрогал Демоново плечо, удовлетворенно кивнул головой.  Вряд ли Демон понял этот  кивок. Может, его больше убедил вид трепыхающейся палатки, с трудом удерживаемой технарями, но все дальнейшее время нашего знакомства погода около нас была прекрасной. На соседней вершине облака, правда, веселились вовсю, не обращая на Демона никакого внимания. Видимо, венчик имел небольшой радиус действия, но наш микроклимат выглядел отлично.

       Спустившись, я коротко информировал коллег о синоптических способностях Демона.  Скептицизм – вещь, конечно, отличная, но не до такой же степени. – Ты что, новичок? шквалов никогда не видел?! Никогда они тебя в горах не трепали? Помнишь, на Шхельде какие фокусы были?  То пять минут дует так, что стоять невозможно, а то спичка спокойно горит. 

       Уверовал только Егор, и в доказательство выдал два аргумента. Во-первых, когда Демон был у нас на площадке, венчика почти незаметно было, а когда дуло – венчик здорово мерцал. Во-вторых, на Шхельду и на Ужбу Демон  запросто может залезть, тут по прямой совсем недалеко, а уж если мы лазаем и там и здесь, то ему-то что стоит? И там он был рядышком, наблюдал и попыхивал венчиком.  Логика с примесью парадоксов, но хороша.

- Так что делать будем, мужики?

- Думать. Лезь в палатку.

       Алексей отложил кулёчки и баночки. Это на ужин. И нырнул в палатку. Мы подали ему рюкзаки. Леха – прекрасный постельничий, он умеет за пять минут создать удобное лежбище, разложить спальные мешки, рассовать по привычным местам все снаряжение. Первым к нему нырнул Сабир, они заварили чай, начали колдовать над кулечками и консервами.

       - Слышь, филолог, как ты думаешь, Демон есть будет? Чай готов.

       Чай в горах – первое дело. Разреженный воздух и непрерывная работа высасывают из вас воду основательно, и на биваках чай готовится в первую очередь, в самой большой посудине. Сабир наполнил кружки, не забыв налить в крышку от фляжки пятую порцию.

- Маловата емкость-то.

- Если пьет, нальем во фляжку.

       Я поманил Демона пальцем. Он послушно слез, перешагнул веревочные перила и устроился полулежа напротив входа в палатку, прямо на камнях. Взял ледоруб, ощупал. Положил. Обследовал каску, связку крючьев, пощелкал защелкой карабина и уставился на меня. Типа – зачем звал? Я закрыл глаза и вообразил себя антенной. Возникла видение моей кружки с чаем.

… Так, механизм общения найден… Я пододвинул Демону его долю, взял свою кружку и начал пить. Демон ухватил свою посуду, подержал, покачал, поднес к губам. Посидел, всматриваясь в пар, и опрокинул крышечку. Чай вылился на камни. Демон спокойно вытянул руку, достал горсть снега, часть отправил в рот, часть оставил в ладони. Ладонь изогнулась в подобие пиалы, чуть заискрились пальцы, и в ладони появилась вода. Сабир тут же отметил: -«Измеритель сработал. Сигнал четкий». Мы допили чай. Посмотреть со стороны – редкостная картина. Скалы, полузасыпанные снегом, небольшая площадка, палатка. Четыре мужика и Демон. Живописная группа в лучах уходящего Солнца. Взаимная демонстрация фокусов. А в кастрюльке варится супчик. Демон исследует взглядом систему примус-кастрюля-суп, обходясь, к нашему удовлетворению, взглядами и приближением пальцев.

- Мужики, давайте обсудим. Связь скоро.  Что лагерю скажем?

- Он, несомненно, сапиенс…  Жаль, звуков не слышит.

- Может и слышит. Только в нашей болтовне для него нет информации.

- В лагерь ничего не передавай. Про Демона. Как обычно. Ночуем, все в порядке, погода отличная…  А то спасателей пошлют. Со спецрубашками.

- Математику бы попробовать. Два плюс два, или что-то вроде. Я читал.

- Так то фантастика. А здесь – вполне соображающий Демон.

- Я не про фантастику. По делу. Как отличить мыслящую протоплазму от просто съедобной.

- И мамонту ясно, что он мыслит. Образы ж принимает и нам внушает. А ты: два плюс три. Узнать бы, откуда он...

- Итак, что мы имеем? Существо – мыслящее. Набит энергией. Обучается прямо на глазах. Слушай, филолог, пообщайся с ним ещё. Какие-нибудь простые действия. И комментируй вслух. Что думаешь, что видишь, а?

       Я сел рядом с Демоном. И стал представлять, разговаривая вслух. «Много людей. Мы на леднике, четверо. Ещё группы. Отряд. Два отряда. Я их сверху вижу. Колонны, цепочки людей. Идут. Целая толпа. Студенты. Наша большая аудитория. Сидят, встают, разбегаются…. Я хочу внушить, что нас много.  Людей». Открыл глаза, тряхнул головой. Подождал. Демон склонился надо мной. Пошли видения. Наш лагерь, утреннее построение. Много людей. В том виде, как мы сейчас. В альпэкипировке. Долина. Дорога. Люди на дороге. Но машин нет. Только люди. Видимо, он отличает людей от остальных предметов…. Я описывал вслух видения. Сабир подтянулся поближе. «Я тоже вижу. Он людей показывает».

       Демон встряхнулся. Видения исчезли. Я положил руку ему на плечо. Так, это он понял. Все двуногие - это мы, люди.  Теперь спросим – а сколько их. Снова я представил ледник. На нем нет лишних деталей. Лед. Ровный. И на льду – Демон. Один. Потом два. Один. Два.  Один? Два?…Убрал руку. Умница Демон. Всё понял. Я увидел ледник и на нем одного демона. Одного. Видение держалось  с десяток секунд. Второго не появилось. Демон вдруг встал, изогнулся в виде знака вопроса. Видимо, спрашивая, сколько их, я представил себе кривулину вопросительного знака. Демон навис вплотную. Опять видения. Блеск. Светящаяся поверхность, вроде Демонова одеяния. На ней большие чешуйки. На одной – Демон. Такой же демон, как и наш. Но одеяние не в обтяжку, а пузырем. Пузырь надувается. Опадает, и в момент опадания демон на чешуйке исчезает. Появляется на соседней. Потом все размазывается, видимо, образы нам недоступные. Неясно. Один или не один? Если не один, то живут они где-то на «чешуйчатой» поверхности.

       Демон выпрямился, видения исчезли. Передо мной, полулежа, опять только он, наш гость. А может, хозяин?

- Мужики, он, может быть, не одинок. Живет он не здесь. Или живут.

- А где?

- Демон их знает. Словами-то не спросить. А образы….

- Образы неоднозначны. Даже мы толкуем каждый образ по своему. Нужна математика.

- Математика – это тоже образы. Или символы. А мы - люди. И они – тоже.

- Детишек бы сюда. Демонят и наших. Они бы договорились.

- Суп готов.

       Суп без обсуждения был разделен на пять частей. По молчаливому согласию мне была отведена роль полномочного толмача. Я протянул Демону крышечку с супом. Демон вежливо взял, вылил суп в ладонь, поднес её к плащу. Чуть вздыбились чешуйки, и суп исчез.

- Смотри, съел!.

- Вряд ли. Он же снег ртом ел. Проба на последующий анализ, и все.

      Вспыхнул на мгновение венчик, чешуйки опали. Демон поставил крышечку на огонь примуса. Крышечка согнулась, закапала расплавленная пластмасса, завоняло. Сабир недрогнувшей рукой сбросил бесформенный кусок на камни. Демон поднес руку к огню.  Подержал. Кожа пошла рябью, но больше ничего. Демон убрал руку и зафиксировал взгляд на примусе. Исследователь… Хорошо ещё на нас не экспериментирует. Алексей вытер кастрюльку снегом и стал набивать её льдом.

- Чай ещё сделаем.

- Давай.

Демон протянул к Алексею свои грабли, явно надеясь заполучить кастрюлю.

- Дать? Запасной то у нас нет.

- Дай. Не сдохнем.

Алексей вложил посудину в протянутые ладони. Заискрило, минутку пошипело, и Демон поставил передо мной кастрюлю – там клокотал кипяток.

- Здорово! Вот это примус!

- Слушай, Саня, уговори его к нам в группу. Бензин не надо, примус не надо, прямо в горстях варить будем.

       Гость замер, наблюдая за чаинками. Чай настаивался, коричневые струйки лениво расползались в сероватой воде. Вода густела, набирая цвет и силу, чаинки набухали и роями опускались вглубь. Леха помешал, ритуально пробормотал заклинание – «Чай не будешь пить, откуда силы будут?», выждал, пока потревоженные чаинки возмущенными лохмотьями убрались на дно, и разлил чай по кружкам. Остатки прямо в кастрюле я протянул Демону. Опять вздулся плащ, чай сгинул вместе с чаинками, померцал венчик, чешуйки легли на место.

- Так, набирает пробы.

       Я вытащил из кулечка сахар и печенье, протянул по штучке Демону. Он взял, с интересом наблюдая, какая же участь постигнет мою порцию. Как в салоне мод, я в демонстрационном стиле съел печенье и откусил сахар. Демон в таком же стиле пополнил свой «контейнер» с пробами.

- Мужики, без пяти семь. Связь.

        Сабир, гений порядка и организованности, не забывал ничего. Егор достал «Виталку», вставил батарейки, выдвинул штырь антенны. Щелкнул выключателем, послушал эфир. Включилась лагерная станция, отпикали шесть сигналов, фиксируя королевскую вежливость нашей радиоповелительницы.

- Миры, я Мир, кто на связи?

Егор сразу нажал кнопку передачи: Мир, я Мир-три. Как слышишь? Прием.

Демона как будто подбросило. Выпрямился, покачиваясь, протянул руку к антенне.

- Мир-три, я Мир, слышу вас отлично, Где вы? Прием.

Голос радистки лагеря не подействовал никак. Егор опять нажал передачу: - Мир, я Мир-три. Вышел на гребень. Ночуем. У нас все в порядке. Прием.

- Ясно-понятно. Мир-три, побудьте на приеме.

Демон волновался.  Огромная ручища то протягивалась к антенне, то отдергивалась. Волнение передалось и нам.

- Смотри, УКВ чувствует. Егор, сработай ему на передачу.

- Подожди. Лагерь с другими работает, помешаем. Велено побыть на приеме. Люда зря в эфире не держит.

        Мы слушали переговоры. Альпинисты укладывались спать. Кто где. На стенах в гамаках, в палатках на снегу, траве, моренах. Все шесть «Миров», разбросанных по двум ущельям, доложили: порядок, порядок, все здоровы, погода терпимая…  Закончилась обязательная связь.

- Миры, я Мир. Кому нужна дополнительная связь, работайте. Мир-три, спасибо, вы свободны, с пятым удалось связаться напрямую.

Сабир заорал:  «Егор, передавай!»

- Что передавать?

- Что хочешь. Пусть «Виталка» работает на передачу.

        Егор вышел в эфир: «Мир-четыре, я Мир-три. Мы завтра надеемся выйти на вершину и начнем спуск. …». И Егор необычно многословно, с повторами, стал излагать план спуска, предлагая Миру-четыре встречу на плато и совместный спуск по ледопаду. Вместе веселее. Демон слушал. Он явно воспринимал работу «Виталки». Сабир отметил: « Принимает. Чувствителен к УКВ на волне одиннадцать метров». Мир-четыре ответил коротко: « Понял. Согласен. Жду на плато до 15-00. СК до утра». Егор подтвердил СК и выключил рацию.

       Демон протянул руки, он явно просил станцию. Мы были в нерешительности. Егор дал станцию мне. – «Скажи ему, старик, что нужна. Без неё нам плохо будет». Я зажал «Виталку» в левой руке, откинул заднюю крышку, показал Демону внутренности, пощелкал выключателем, кнопкой прием-передача, несколько раз убрал и выдвинул антенну. Демон смотрел, не переставая просящее вытягивать руки. Я пару раз продемонстрировал укладку рации в футляр и в рюкзак, потом протянул её Демону, во включенном состоянии и с выдвинутой антенной.  Он сразу же нажал кнопку передачи, поводил антенной в воздухе, поукрывал станцию каской, тронул антенной чешуйки на плаще. Станция, слава богу, не исчезла во вздутии. Удовлетворенный, Демон отдал станцию мне, наклонился и внушил образ измерителя.

- Сабир, дай пожалуйста ему измеритель. Просит. И покажи, как работает.

 Сабир почему-то вручил измеритель мне. По его подсказке я щелкнул тумблером,  поднес измеритель к слабо мерцающему венчику. Стрелка задергалась.  Сабир дышал над ухом: «Дай ему, дай…» Я отдал измеритель Демону. Он взял, долго смотрел, покачал, протянул мне. Я подержал хилую конструкцию и снова протянул Демону.

- Пусть повключает. Вдруг что-нибудь поймет.

Демон подержал прибор в руках, потом поднес к плащу. Вздыбилась чешуя, и прибора не стало. Сабир охнул, Алексей тряхнул его за плечо: «Не жмись. Схему ж отработали, сделаем ещё».

          Демон склонился надо мной. Возникло видение – карабин, крюк, кусочек репшнура. Прокомментировав вслух, я отстегнул от связки карабин, нацепил на него крюк, отдал Демону. Пододвинул моток репшнура. Без видимых усилий, одним движением гигант оторвал кончик репшнура, а он по техпаспорту четыреста килограмм нагрузки держит. Демон запрятал трофеи, выпрямился.  Извлек из-за спины квадратный клок чешуйчатой «ткани». Положил на камень, поднял руку. Мерцание. Тихо, без трепыханий клочок стал уходить в камень. Демон вытянул «ткань» со дна углубления, положил её рядом со мной. Наполнил углубление снегом, утрамбовал, прикрыл ладонями.  Пошел пар, в каменном котелке закипела вода. В сгустившемся полумраке Демон отошел к краю площадки.  Чуть раскинул руки. Как в видении, вздулось пузырем одеяние, спало, и осталась только пустота.

- Куда это он на ночь глядя?

- Демонстрирует. Сейчас вернется.

       Но Демон не появился. Он исчез. Навсегда.

       Мы не спали всю ночь. Почти полностью посадили питание рации, передавая в эфир то два плюс три равняется пяти, то подобную же чепуху. На следующий день, сменив пленки в фотоаппаратах, мы вместо спокойного подъема на вершину по относительно простому гребню излазали все полочки на стене, отыскивая следы Демона. Ничего не было.  Ползали мы часов десять, нормального хода до вершины там часа три, ну, четыре. Мир-четыре, не дождавшись нас на плато и получив по рации заверение - все в порядке, помощь не требуется, - ушел вниз. Мы заночевали на вершине. На утренней связи после ночевки «Виталка» голосом самого начспаса грозно проговорила: «Доложите состояние. Способна группа самостоятельно спуститься или выслать спасотряд?». На что Егор грубо рявкнул: «Мир, не паникуй. Мы все живы и здоровы. Слезем сами. Все в порядке. Так, накладка вчера вышла».  

       Мы спустились. С нами был лишь квадратик чешуйчатой ткани. Сразу же по приходе мы попросили собрать инструкторов лагеря и попытались рассказать, что же с нами случилось. Среди инструкторов блестели лысинами два технических доктора наук, было и пяток кандидатов всяческих наук, от физико-математических до психологических. «Ткань» ходила по рукам, кто-то верил, большинство же пытались понять, в чем смысл и в чем подоплека столь грандиозного розыгрыша. А в конце случилось непоправимое. На пути к жилому корпусу наши технари разложили  «ткань» на травке – видите ли, им срочно приспичило измерить размеры. И всё. «Ткань» мгновенно пожухла  - трава сожгла, испарила, съела  «чешуйки». Тоненькая пластиночка льда на раскаленной плите дала бы больше времени на размышления. А здесь мы стояли, успев лишь хлопнуть глазами – миг, и ничего нет.  Не совсем, чтоб ничего. Тут же, при наших глазах, как говорит в порывах негодования мой шеф на работе, трава полезла вверх. За две-три минуты выросла на ладонь  и сникла вялыми косицами.  Запас энергии иссяк. Размеры мы измерить все же смогли, по клочку бывшей зелени. Квадрат со стороной полтора дециметра. Явление многих заинтересовало – «розыгрыш» с травой был явно не под силу обычным человекам. Даже Егору, хотя и слыл наш физик несколько странной личностью. Сабир смахивал на психа, он упросил всех написать, что они видели, заверил эти «протоколы» печатью, и хранит их до сих пор.

        Через неделю по нашему маршруту прошла ещё одна группа. Им повезло с погодой, они нашли и площадку, где мы ночевали, и квадратное углубление в камне, уже забитое льдом, сделали прекрасное фото  этого «котла». Кто хочет, может пойти и посмотреть сам. Спустя три года маршрут повторили красноярцы, - говорят, камень сильно растрескался. Солнце, вода и морозы сделали свое природное дело. Но форма углубления и гладкость стенок сохранились и поныне. А капитан красноярцев даже восхитился - ну, и терпение же у мужиков – сутки такую ямку долбить, и еще три года голову морочить…

        В горячке мы писали письма – в Академию, в Институт космических исследований, прикладывали снимки  самого Демона. У Сабира получилось пяток не совсем ясных негативов, торопился он, да и туман помешал. На фото можно лишь угадать фигуру, полулежащую на серой скале. Деталей нет, и масштаба нет. Правда, по нашей просьбе красноярцы сфотографировали всё, что смогли, но площадку, где лежал Демон, присыпало камнями, и отождествить фон можем только мы…  А нам не верят. Вполне серьезные люди вдруг начинают задавать идиотские вопросы. – А чем вы объясните исчезновение вашего Демона? А из какого материала была «ткань»? Куда исчезал материал камня, когда Демон долбил ваш «котел»? Если у него были уши, то почему он вас не слышал? И тому подобное – вопросы, ответы на которые может дать либо сам Демон, либо демоническая академия наук. Мы отвечаем - не знаем, и тогда следует многозначительная фраза: « Вот видите….».

       Письмами нашими заинтересовалась только группа из психологического института. Приехали тогда сразу три сотрудника, внимательно и досконально выспросили каждого, записали на магнитофон.  Мы радовались – хоть кто-то интересуется, верит,  и были благодарны этим людям, даже обещали одного из них взять на гору. А потом Егор поехал по своим делам в Москву, зашел к психологам на семинар, где наши  «друзья» делали сообщения о нас, и вернулся разъяренный. Ученых мужей от психологии интересовал лишь один вопрос – каким образом наша четверка сумела сговориться так, что в записанных рассказах нет ни одного противоречия. И мужи решили: основную роль  отвести нашей многолетней дружбе и схоженности в горах – именно поэтому мы так синхронно врем.  Егор облаял их, пренебрегая и своими, и  слушательскими степенями и регалиями, потребовал отдать магнитофонные кассеты, угрожая судом и более действенными мерами воздействия. Пленки они отдали, содрав с Егора стоимость кассет (москвичи!), и мы вслушиваемся в свои голоса, спорим о деталях и даже тренируемся в мысленном представлении образов. Технари наши сотворили тогда пять миниатюрных УКВ приемопередатчиков на 27,12 мегагерц, и мы каждое лето таскали эти приборчики по вершинам и перевалам… Четыре плюс один.

 

 

 

 

 

 

 

Сумерки.

Ю.Васин    (Ю.В.Горин.)

 

       Все строения альплагеря имели имена. Домики попроще заимствовали их у окружающих вершин. Более солидные почитали себя равными известным гигантам; учебная часть повелевала лагерем из-под силуэта Эвереста. Крайний шалаш, где жили Александр и Егор, скромно именовался Олимпом. Небольшой старый домик, из первых лагерных построек, он вряд ли бы понравился Зевсу с приятелями.   Неказист шибко, да и стоит рядом с рекой, существом круглосуточно  шумным. Но Александра и Егора привлекал уют привычного жилища, и они, приезжая в лагерь на лето, неизменно поселялись на втором этаже Олимпа. Под коньком крутоскатной крыши приютились две маленькие комнатки с окнами по торцам, да темный коридорчик. Лагерные боги – оба они, как правило, были командирами отрядов – попадали к себе по лестнице, прилепленной  к дальней стене. Лестница первой принимала на себя удары ветров и косых дождей из ущелья, и поэтому выглядела старше дома, будто построили её давным-давно, и только со временем пристроили к ней шалаш. В редкие дни отдыха Олимп не знал покоя с утра до позднего вечера. Переводя дух и обсыхая, отряды целеустремленно готовились к  очередному выходу наверх, инструктора и участники подолгу торчали  у командиров – то маршрут уточнить, то подписать бумаги, их и в альплагере много, то просто посидеть…. По вечерам у Егора собирались на посиделки, каморка Сани была поменьше и служила чайным камбузом. Под чаек процветало «неформальное общение» - термин этот остался единственным следом лекции заезжего психолога. Народ бывалый, инструкторы умели держать настроение, предаваясь безудержному оптимизму – шла ли речь о вырезании аппендикса самому себе на зимовке в Антарктиде, или же о мозолях на ногах новичков. А когда полтора десятка проветренных голосов слитно выдавали припевы мужественных песен – огонь свечи суматошно трепыхался в великой панике. Электричество на посиделках не уважали, да и дизель работал только до отбоя.

       Последняя смена в сезоне складывалась не совсем гладко. Погода была из тех, что в прогнозах именуется неустойчивой, а в просторечье – гнусью. Склоны и тропы не успевали просохнуть после одной поливы, как начиналась следующая. Наверху свежий осенний снег скапливался на скальных полочках и коварным пухом прикрывал потемневший за лето лёд. Восхождения приходилось то переносить, то отменять. И внизу осень упрямо выставляла свои приметы – на полянах буйно цвели колонии фиолетовых и шафрановых крокусов, березы на верхних террасах с каждым днем все резче выделялись тусклой желтизной, а шофер лагерного грузовика джигит Хикмет озабоченно посматривал на копыта своего ЗИЛа, изрядно облысевшие за лето. 

       Неясное смятение не покидало Александра. Он усилил требования к безопасности; ворча на погоду и улыбаясь, педантично проверял подготовку выходящих на восхождение отделений, жестко выговаривал за небрежности и всё убеждал  себя – это погода, погода, вот будет солнышко, тогда…. И только подсознанием ощущал, что в отряде проколов нет, пусть и по плохой погоде, но отделения проводят и занятия, и восхождения, а причина душевного неуюта – совсем не дожди.

       Прошлым летом приехала в лагерь новичком доктор Оля. Знакомясь со своим отрядом, Саня уделил ей несколько больше внимания – хотя и рядовой новичок, но с очень почитаемой  в альпинизме профессией - выпускница мединститута, почти готовый хирург, отрядной Айболит. В редкие свободные минуты командир и врач оказывались рядом – совсем случайно, и с каждым днем их сумбурные энергетико-хирургические беседы становились интереснее – для двоих.  Отштурмовали новички свой пик, изящного красавца с белым рогом, одобрительно взиравшего на суровые лица. Влезли и с недоверием к собственному мужеству спустились, разрубив свой век на две половинки – прозябание до первой горы и жизнь после неё. Получили личные награды – значки «Альпинист СССР», неповторимый знак отличия от равнинных людей, достойных жалости. Но прав был Уж - ходи иль ползай, конец известен, сезон окончен, всем на работу… Оля уехала. При прощании – ни высоких фраз, ни обещаний, так, стандартные слова, обмен адресами, разве что чуть дольше задержалась рука в руке. В альплагере  каждый человек всегда на виду, раскрытость душ и доверительность общения рождают лавины взаимных симпатий. Люди наивно верят – это навечно, но кончилась смена, города забирают обратно заблудшую вольницу, и стихают лавины на перекатах жизни, как призраки утреннего тумана над ревущей речкой. Остаются островки, маленькие, но не подвластное вязкой текучке привычного равнодушия.

       Зимой зачастили письма, просто так, переписка учителя и ученицы: что есть жизнь, а что – существование, и что есть личность, и зачем ею быть. И коротко, в приписках – о планах на лето. Весной Александр сообщил – на две смены в тот же лагерь, Оля – отпуск вряд ли дадут, да и в  городке, куда она попала интерном по распределению, путевок в альплагерь не бывает, а родной ленинградский мединститут помочь издалека не может. И все.  А перед последней сменой Оля появилась в лагере. Нашла Саню, и сразу же: «Я приехала, отпуск вырвала, но путевки у меня нет. Не поможете ли по старой памяти?» Помог. Из резерва начальника лагеря вытянул одну путевку. И снова – командир и участница, лагерь и выходы; отделения – на восхождениях, командир с рацией – на биваке, и всё свободное время – вместе. И разговоры, уже почти философские – зачем альпинизм нужен, и о суровых аналогиях в работе хирурга на равнине и инструктора альпинизма в горах – велика мера ответственности, и решать часто приходится одному, а за решениями - здоровье и жизнь людей. Они часто бывали вдвоем на людях, и никогда – наедине, хотя порой Сане и хотелось послать ко всем чертям их показное благоразумие. Руки тянулись, но встречались взгляды – и неуловимый запрет вырастал прозрачной стеной, глаза звали и – запрещали.

       Так и подошли смена и сезон к концу. Отчаянная работа участников и мудрость командиров справились и с непогодой – за двое суток до разъезда отряд значкистов спустился в лагерь уже в новом качестве альпинистов - разрядников. Как сказал командир в заключительном рапорте – совершили восхождения на четыре горы, и все они остались целыми…  До будущего сезона застыли в грустном ожидании гребни и контрфорсы, замерли в тоскливом одиночестве поседевшие башни. Вершинам и стенам неуютно без «покорителей», ждать свидания придется всю зиму. А людям оставалось двое суток – сдать снаряжение, написать сотню другую бумаг, посмотреть друг другу в глаза. Двое суток, и ещё год – до следующего лета. Ходи иль лазай, конец известен – всем на работу….

       Не поддаваясь  суетливой текучке, Александр с утра сделал главное - проверил и подписал характеристики. Тридцать участников, тридцать личностей. Каждому – что заработал. Многим:  «рекомендую дальнейшие занятия альпинизмом». Но не всем. За каждым листочком – человек, и две-три строчки могли повернуть судьбу. «Пренебрегает страховкой, равнодушен к товарищам» - и все, в горах человеку больше не ходить. Дальше было проще – хлопотно, но проще. Обычные дела. Суета, беготня, да бодрые шуточки, настоящие слова оставались там, внутри. Они ждали.

       Ближе к вечеру лагерь успокоился.  Заканчивались дела, народ группировался для «неформального общения». Пекли пироги, из заначек извлекались долгоживущие деликатесы. Послезавтра рано утром автобусы увезут всех к поездам и самолетам. Мы растворимся среди людей, отмечающих годовые рубежи по новогодним праздникам или по дням рождения. Нас это тоже не минует, но по-настоящему альпинист становится старше на один год в день окончания сезона…. Часам к шести приготовления закончились, в комнате у Егора собралось привычное общество. Прошлась по кругу пара бутылок, народ приналег на деликатесы. Пиршество тянулось недолго, на столе сам собой возник чай. Свечей не нашлось, но уважая традиции и их видимость, лампочку включать не стали, соорудили светильник из фонаря и стакана. Монологи и диалоги, смех и воспоминания – кончилась хорошая смена, кончилось с нею и лето, и неизбежность расставания приглушила радость добытых побед. Всё чаще треп прерывался песнями – ещё бодрые голоса извещали мир о красоте ледовых гребней и крепости наших ледорубов. Теснее сжимался вечерний воздух в кристаллы ночной тьмы – и прорывались наружу мотивы грусти и утрат:

Спите себе, братцы, всё придет опять,

Новые родятся командиры.

Новые солдаты будут получать

Вечные зеленые квартиры…..

        И на прощанье стискиваем руки,

        И руки обещают нам – приду…..

Друзья уходят – что же остается?

Друзья уходят – кем их заменить?

       Передавалась по кругу гитара, народ то дружно подпевал, то с уважительной задумчивостью слушал солистов. И Оля спела пару песен. Одну – про расставание студентов-медиков, грустно-юмористическое напутствие интернам, вторая тоже была под настроение: двое слегка надоели друг другу, и он уезжал от неё в Ленинград, слышались упреки… «расставались и корили – ты такая, ты такой…  Голубой курьерский поезд вот-вот думал отойти»… Оля сидела неподвижно, смотрела на темное окно, пальцы перебирали струны, и голос звучал почти равнодушно…. «но когда чудак в фуражке поднял маленький флажок….надо было расставаться… я такая, я такой, я плохая, я плохой….я не еду в Ленинград… как я рада, как я рад!». Закончила мажорным аккордом, отдала гитару и замерла. В других руках  ту же тему повторяли струны…. «горы спят, спокойствием собственным скованы, спят друзья усталые в пуховых мешках»…. «лучше нет огня, который не погаснет, и лучше дома нет, чем собственный твой дом». Доверчивая слитность погасила остатки дежурной бодрости. Растаяли маски, на беззащитных лицах резче обозначились морщины; уходили минуты, те, что не повторить…

       Комната, лица, безнадежно откровенный рокот гитары. И фонарь. Обыкновенный фонарик, похожий на обрезок ствола, торчком стоял на перевернутом стакане. Свет. Саню вдруг поразил свет. Мертвый, немерцающий, однообразный, до дикости постоянный свет. Давящий и мрачный. Свеча – иное, она живет, бликует, укорачивается – и пусть суждено ей сгинуть прямо здесь, на глазах уставших мужиков – она полыхает. За то и сложена про свечу песня – как свечи плачут, и люди тоже. А здесь – фонарь на стакане. Символ бессмертия, вечности? Но высохнут, сядут батарейки – и нет этого света. Нет вечности, лишь только обломок её, жалкий и обреченный. Фонарь светил молча, с невероятным упорством, воистину страшном в своем наглом постоянстве. Он был символом, но чего? Одна за другой заполняли полумрак и пропадали в нем песни – и про свечи, и про женщину в Москве, и про другую женщину, затерявшуюся то ли в предгорьях Кавказ, то ли на проспектах столицы, и неизвестно, где её искать – в таежных городках, что ли? И надо ли её искать – и над всем этим, протыкая насквозь звуки, свет фонаря, прямой и однозначный. И лица, освещенные граненым стаканом, в полутьме и в смятении. Наверное, где-то здесь таилась суть символа – лица, беззащитно застывшие в плоском свете. Лица – или лицо? Неясная цепочка символики – скрытый процесс в батарейках, имеющий свое начало и неизбежный конец, упрямый свет, и в нем лицо – так где же здесь исток, и где исход? Символ неизбежности, безысходности? Александр ждал – вот сейчас фонарь моргнет, пыхнет, оживет – и уйдет в небытие этот гнусный, разлитый свет. Или чего то другого? Оживет лицо, руки? Но фонарь торжествовал, он горел, горел упрямо, невозмутимо, безразлично и очень благоразумно. Символ равнодушия и обреченности Застывший свет. И застывшая маска. Маска, маска, маска… Повторы убивают смысл слова – подумал Саня. Нужны отточия. Половина нашей жизни – там, в отточиях. Чего сказать не можем – точками, точками…. И летящие бесконечным цугом кванты – они тоже теряют смысл  Это уже не свет, а символ. И застывшее лицо в замерзшем свете - выброшенный в небытие кусочек жизни. Нашей жизни, той самой, что мы теряем безвозвратно и навсегда. По собственной воле. Или безволию?

       Александр очнулся. Кто-то уходил. Энтузиасты зажглись идеей сварить кофе. Оля по-прежнему сидела молча.

- Ты кофе хочешь?

- Нет, Александр Александрович. Уже поздно. Я пойду.

      Оля вышла в коридорчик, Саня за ней.

- Я провожу.

- Нет. Наше время кончилось. Слышите?

- Да, слышу. Возьми пуховку. Прохладно, осень уже.

- А Вы?

- Мне некуда идти. Тем более ночью. Да куртка ещё есть, на двоих…

- Нет. Давайте пуховку. Пошла я. Спокойной ночи.

- До свидания.

       Саня проводил взглядом силуэт, дослушал скрип лестницы, закурил. В красноватых отблесках последних затяжек возникло видение лица в гнетущем свете. Шагнул было к выходу. «Стоп, мужик. Стоять. Поезд ушел. Не рыпайся. Она понимает лучше тебя. Здесь не твоя власть, командир. Будет так, как она решила. Старый осел, все за отточия прячешься. Это не горы. Впрочем, самые натуральные. Только ты – на спуске, а её вершины впереди. И между вами – не год. Век.  Старая истина: чем меньше ясности, тем больше призраков. Реальных и придуманных Тебя ждут дома, ты там нужен. Хм…. Не хитри – нужен или нет – просто тебе в том доме покойнее. Там все, здесь только наваждение. Да и то придумал, в комплексы вдарился. Хорошо Егору – умеет человек укрощать неразбериху в самом себе. А у него ещё кофей пьют…. И со светом. Надо же, седина в бороду, лысина – на макушку, а туда же, символы, призраки….». Александр, усмехнувшись, зашел в свою каморку, там на столом висел налобный фонарь. Нащупал, зажег. «Обычный свет. Без символов. И стол хорошо освещает. Что-то речка расшумелась сегодня, куролесит на прощанье. Завлекательна, но холодна больно. Однако, стакан под фонарем – это ж мрак, промозглый мрак с иллюзией света.  И Оля ушла. Отпустил. Ох, мужик, до чего ж ты сам себя боишься. Садись, запиши, а то уйдет наваждение, как Оля. Как Оля. Ушла. Только так. Так ли?»

       Через полчаса, проводив последних гостей, Егор постучал к другу.

-Заходи.

Александр оторвался от стола и молча посмотрел сквозь Егора.

- Что, Сашенька, свет Александрович, уже письмо пишешь? Может, хватит вам в прятки играть, а? Декаденты паршивые».

- Отцепись. Ни хрена ты не понимаешь. У тебя все по полочкам.

- Не в том дело, старик. Просто я не боюсь решать. И не боюсь отдать это право другому, когда сам решить не в силах. А ты – сомневаешься. Под сорок лет уже, пора бы и здесь, как на горе, однозначно.

- Здесь не гора. Да и там не все однозначно, сам знаешь. Люди ж главное, а не горы. И вообще, пошел бы спать, а, Егорушка свет Василич?

- Иду. Ежели храпеть зело буду, или болтать во сне – не помешаю? Стеночки у нас тоненькие.

- Валяй, валяй.

- Ну, пиши, пиши. Интель без очков…Одно слово – филолух….

        Приполз по долине туман, приглушил мокретью последние звуки. Даже речка притомилась, ворчала монотонно, без бульков и всхлипываний. Алексей писал. Он знал – завтра он будет другим, и в мыслях тоже, но почему-то ужасно хотелось почитать в этом самом завтра о себе нынешнем – смятенном и мудром….

       Лестница ожила. Неуверенные шаги, с замиранием через две-три ступени. Саня не слышал, рука торопливо выводила строчки, не успевая за хаосом мыслей, фонарь светил ровно. Минута, другая. Фигура, склоненная над столом, куртка на плечах, шаги по коридорчику до двери. Тишина. Лагерь спал.  Только слышалось бормотанье Егора – его нервная система любила разряжаться по ночам. Шевельнулась планка дверной ручки. Александр боковым зрением засек движение, резко отодвинул стул, два шага к двери. Мягко потянул на себя. Оля выдвинула, как щит, пуховку, и шепотом: «Александр Александрович, я принесла пуховку - вот, возьмите». «Иди сюда, И не обманывай себя. Не надо.»  Саня пинком отбросил стул, чуть дрогнул свет – и опять застыл. Оля подошла к столу. –« Вы пишите? Хорошо, не буду  обманывать. Я пришла. Не прогоните?» «Нет, не прогоню».

        Тихо щелкнул замок, Саня до упора повернул ребристую головку. Положил руки на плечи Оли. Лицо к лицу, её – в тени, его – в нижнем свете фонаря.

 - Не прогоню. Пусть все будет, как будет. Даже если очень неправильно. Я устал от собственного благоразумия. Мой поезд на Ленинград подождет. И дяди в фуражках здесь бессильны. Так?

 - Да, так.  Иначе плохо, Александр Александрович. Какие тонкие у Вас перегородки. Это Егор Васильевич там разговаривает? У него ещё гости?

 - Нет, он спит. А болтовня – это не спят его нервы. Нервы инструктора, командира отряда.

 - А Ваши? Вы тоже командир. –

 - И мои не спят. И я не сплю, и ты не спишь. 

 - А я с лестницы через окошко смотрела, как вы пишите. Знала, что зайду, но все равно было ужасно. И этот одинокий свет.

      Саня взял у неё пуховку, бросил на стул. Выключил фонарь. Тьма. Исчезло лицо, глаза, и даже силуэт пропал. –«Кончился одинокий свет. Теперь только я и ты, малыш. Остальное – не в счет». –«Да, не в счет. Я знаю, у Вас жена, дочка. У меня тоже парень есть, второй год в женихах числится. Мы потом за все ответим, правда? Можно, я сегодня буду звать на ты?»  «Можно. Сегодня всё можно. Командира нет, есть только Саня и ты».

       Проснулся Александр от шелеста слов. В предрассветных сумерках бледнел прямоугольник окна, за стенкой продолжал бормотать Егор. Оля сидела на краешке кровати, одетая, и ритмичными движениями пыталась загладить остаток его седин. И тихо что-то напевала. 

– «Проснулся? Я ухожу, Саша. Но у нас есть ещё сутки, правда? Автобус только завтра. Ещё целая сутка, Саня. Семь бед, один ответ». Александр прижал Олину руку к виску. Посмотрел в глаза, темные-темные и совсем почти невидимые в призрачном свете приближающегося рассвета. Молчание. И вдруг Александр понял - решение уже есть, оно родилось где-то там, в подкорке, единственное решение Четко, прямо по Егору - можешь, решай сам – и он решил. Сам.

- Да, Оля. Ещё сутки. Иди к себе, поспи. Время ещё есть, сегодня подъем попозже. Иди.

       Она вышла, неслышно скользнула по коридорчику, тенью мелькнула в окне. Тихим скрипом проводила её лестница и замерла в ожидании. Алексей встал, зажег фонарь. Ссутулившись, переложил исписанные листки на столе. Глянул на часы.  – «Четыре тридцать.  Хикмет уезжает в шесть. Прямо до Минвод. Успею. Иначе и ей, и мне будет плохо.  Пусть все останется, как есть.  Кусочек жизни нашей, не омраченный ожиданием расставания. Если ещё «целая сутка», то поезда могут уйти без нас. Но так – не можно. Вперед и вниз. Трус, конечно, декадент паршивый, не смог сказать, опять отточия девочке на плечи. Но она поймет. Сейчас ей надобно часика три-четыре счастливого неведения….»

      Последним в рюкзак лег фонарь. Щелчок замка, записка и ключ  Егору. Прогнулась лестница под тяжелыми шагами человека, покидающего Олимп, а через четверть часа рычащий грузовик кинулся вниз от лагеря. Кузов был пуст, и только у передней стенки на двух рюкзаках, под одной пуховкой притулились две фигуры, так и не сказавшие ни одного слова. Два человека. Оба они хотели подарить друг другу по крупиночке безмятежного существования. А оставалось им всего шесть часов – до аэропорта.

 

ДВА ШАГА.

Ю.Васин   (Ю.В.Горин).

 

       Маки ещё пламенели, прощаясь с солнцем. Лепестки их чуть подернулись рябью увядания, а весь букет напоминал остатки отпылавшего костра, чье пламя, устав от трепета, спряталось внутрь угольев. Жарко, душно. Полураскрывшиеся бутоны мечтали о прохладе. Корешкам, зажатым высохшим перкалем, хотелось вытянуться и глотнуть воды, хотя бы из вазы. На рассвете, собирая маки в букет, я обещал им, что ближе к вечеру другие руки опустят их в просторную вазу с прохладной водой, и маки терпеливо ждали, ждали четырнадцать часов подряд, укачиваясь сначала на рюкзаке, а потом на жестком сиденье спартаковского автобуса. Букет был тяжел и плотен. Маки ждали. А я в растерянности стоял в маленьком дворике, перед открытой дверью, и из полутьмы увитой виноградом застекленной веранды вылетали простые и страшные слова, и пожилая женщина, произносившая их, участливо вглядывалась в мое лицо и говорила, говорила, вглядывалась и говорила. Наверное, её смущали и подпалины, оставленные горным солнцем, и ещё что-то – было в её голосе и сочувствие, и жалость.

    «…..Жека? Так они здесь больше не живут теперь. Нет. Отца у них в Москву перевели, а нам их комнаты дали. Жека с матерью позавчера уехали. Улетели, да. Они вещи ещё в прошлую субботу отправили, по железной дороге, а сами все телеграммы ждали. Мы уже переехали, а они все ещё здесь, четыре дня вместе жили. А что же, она тебе ничего не сказала, да? Хорошая она девочка. Жалела, правда, уезжать, говорит, винограда не будет. Но зато, говорит, и жары там тоже нет. Дожди сейчас. В мае там всегда дожди. Это у нас уже жара. Нет, адреса не оставила, дорогой. Да они и сами его не знали, все телеграммы ждали.  Отец их там встретит…  А это ей букет, да? Издалека маки? С гор, да? В горах их много, я, когда молодая была, в деревне жила. Там горы рядышком были. И маки на эйлагах были. Но мы их не собирали. Старики говорили, что не к добру это для тех, кто рвет. Счастье свое отрывает и с букетом отдает. Они ж как черная кровь, да. Извини, дорогой. Да, да, обязательно. Если напишут, скажу обязательно. Я же вижу. Хорошая девочка… Надо же, такой букет, а! Могла бы и дождаться. Мне? Спасибо, джан, может, кому помоложе отдашь? Некому? Ну, давай, внучка из школы придет, она во вторую смену, обрадуется.  Обязательно, конечно, в воду. У меня вазы нет. Только кувшин, в него как раз поместиться. Глубокий он. Молодежь… Спасибо. Заходи. Может, сейчас чаю выпьешь? До свидания, джан, не убивайся, заходи про адрес узнать, может, напишут. А ты, значит, в горах был. Вот девчонка, а….».

       Она говорила что-то ещё, но слова пропадали, растворялись в воздухе, прятались в листве… Значит, все. Уехала. Насовсем. Тебе ничего не сказала. Не хотела. Догнать? Это можно. В аспирантуру прорвусь…  Эх, ты, Жорик… Только не нужен ты ей. Пень пнем. Маки… Руки…  Подумаешь, покоритель. Явился с гор. Ну, и что? Иди-ка в машину. Там ребята истомились. Им домой хочется. И рюкзак ждет – теперь только он на всю жизнь. Иного не будет. И маки на эйлагах целее будут. Давай, топай. Уж вечер скоро….

       Не очень скоро, но вечер настал. Он подкрался через цепочку событий – простых и не очень, случайных и сотворенных по воле нашей, желанных и неприемлемых, исчезнувших из памяти и  вязко хранимых в ней…  Настал, и тянется. И бывает интересно – остановиться вечером, просто так, со стороны взглянуть на миражи и реальность далекого и близкого прошлого, увидеть отрывок из чьей-то жизни, и из своей тоже. Стоит лишь только выбрать время и место, и это очень важно – место и время, ведь жизнь каждого из нас – она из мгновений, где я – только я, и из тех отрывков, где сталкиваемся я и ещё кто-то….

       Обычный проспект Москвы. Зебра перехода. Неразрывной стаей текут машины. На двух тротуарах под светофорами набухают толпучки личностей, объединенных на минуту одной целью – перекочевать на другую сторону проспекта. Время от времени светофор запускает эти группы навстречу друг другу. Торопливо проскочила группа, подобрала в проблеске желтяка опоздавших, и тут же распалась, рассеялась. Люди поодиночке кинулись кто куда, чтоб больше никогда друг друга не увидеть, И так с утра до вечера – набухание, прорыв, распад.

       У газетной витрины застыл человек. Он было примкнул к толпе жаждущих, но увидал кого-то через улицу, и отошел сюда, к витрине.  Очередной прорыв – и мимо зашелестели шаги, замелькали лица.

      - Жека, не торопись.

… Глуховатый голос чуть слышно, тише падающих листьев пророкотал за спиной. Евгения Ивановна на миг замерла.  Её имя. Нет, не её. Это той девчонки, которой она была лет двадцать тому назад. Так звали её друзья там, в далекой юности, в далеком южном городе, где она училась в школе и немного на химфаке.

       Обрывок, тень мысли.

- Кто-то с химфака. Нет.

В голосе была ушедшая в небытие, но не забытая нотка – тихий рокоток, данный только одному голосу в этом мире. И этот рокот память сохранила.

… Но он же погиб… Зара говорила… Просто послышалось. Или не меня.

А шаг уже стал обычным торопливым полубегом – лишь на миг всплеск прошлого сбил привычный ритм движения и мысли.

- Жека, стой. Подожди, малыш. Я больше не буду.

       Евгения Ивановна все услышала. Два шага вперед. Стоп. Шум исчез, пропал. Молчали листья. Толпа бесшумно побежала дальше, вдоль ограды, туда, где к магазину «Спартак» неслышно подкатывал троллейбус. И над погасшим шелестом Нескучного сада рвали воздух лишь два слова. Только они.

Жека, стой.

       Как тогда.

       Но тогда эти слова не остановили её. А сейчас она не решалась оглянуться. Из закоулков мозга, выдергивая друг друга, рвались обрывки мыслей. И даже не мыслей. Рвались кусочки самой памяти, четко воскресившей и блеск фонаря,  и жалкого Игоря, его истерическое верещание, и другую, чуть сутулую фигуру, в вельветовой куртке, и опущенные руки, и бешено-спокойные серые глаза. Там, под фонарем, в этих глазах была, наверное, темнота, но она помнила настоящий цвет этих глаз. Серый. С голубизной. Они остановили её тогда. Не слова, а взгляд.

       Жека уже знала – обернувшись, она увидит эти глаза. Насмешливые, безжалостные, грустные. И она представила себя бегущей к троллейбусу, туда, в тесноту, где так симпатично толкаются пассажиры, не глядя друг на друга. Представила, видению не поверила и подчинилась голосу.

…Как тогда… Жека, стой…. Но его же нет, нет, нет.

Она резко обернулась. От витрины шел человек.

… Походка та же. А кока стиляжьего нет. Грива, правда, эффектная.. Особливо седоватые клочья на висках. Особливо – это его слово. Ещё он говорил зело и ежели. Пижонил. А лоб ещё больше стал. Очки…. Зачем они…. Совсем темные… зато стекла большие…наверное, югославские….

Ещё два шага..

Улыбается. Мягко. И чуть тревожно…. Ой, коронка блестит. Но зачем очки?.

        Егор Васильевич излишне четким движением снял очки, прищурился, тряхнул гривой.

   - Здравствуй, Жека.

…. Глаза – не те. Нет, те самые, серые. Он и раньше никогда не отводил взгляда. И сейчас смотрит прямо в глаза. Мягкие, совсем не безжалостные. Он. Его же нет. …Зара ошиблась.  Или нарочно придумала. Как назвать? Егор Васильевич? Надо же, даже отчество помню.  Или Жориком? Он злился на Жорика. На бассейне его звали Егорушкой.

     - Здравствуй, Егорушка. Чего ты больше не будешь?

     - Ничего не буду, малыш. Совсем ничего. Драться не буду. Бить никого не буду. Пусть себе живут. Скажи мне что-нибудь, Жека. Расскажи, как ты живешь. Я только послушаю голос – и исчезну. Можешь четверть часа поговорить с призраком? Потом скажешь – сгинь! И я опять испарюсь.

    - Егор, ты жив? Или взаправду призрак? Знаешь, у нас вентиляция барахлит, голова болит, наверное, окислы лезут. Я вон там работаю, через улицу. У нас…

    - Знаю. Там много вас, кашеваров-химиков. А окислы – они здесь ни при чем. Я не призрак, это так, красного словца ради. Восемьдесят кило – для призрака многовато. Ты говори что-нибудь. Ворчи, возмущайся. А лучше – про детей. У тебя дочка и сын.

- Да, дочка и сын. А ты откуда знаешь? Ах, да. Вы ж работали вместе…

- Я все знаю. Даже много лишнего. Перепрыгнем в сад?

- Нет, не хочу. Лучше на улице.  Сколько лет…  Дочка у меня уже большая, да и сынок подрастает. Про отца их ты, конечно, знаешь. Сейчас во мне утихло. Время. Хотя до сих пор страшно. Тимуру тогда только пять исполнилось. Почему он? Он был такой добрый, ты помнишь. У них там все такие, до сих пор навещают. В этом есть какой-то высший смысл, Егор. С взрывчаткой работают добрые.  Ната уже в десятом. Наталья Руслановна. Скоро замуж выскочит, бабушкой стану. А Тимур – в седьмом. А ты какой? Уже добрый?  Или… как тогда?

     - Я всегда был добрый. И тогда тоже. Просто я знал, что Игорь -  подонок и трус. А ты не знала, что он за тип. Мудрости у нас не хватило. Скажи, малыш, разве ты жалеешь, что я его тогда наизнанку вывернул? Зрелище, конечно, не из приятных. Ну, скажи. Раз уж так вышло, и я не просто призрак – скажи самой себе, и мне тоже – вслух – жалеешь о нем?

- Об Игоре?  Нет. Жалко его было, это правда. И тебе за себя благодарна, хоть ты и зверь. Бил. Безжалостно. Мужики – все жестокие. Что было, то было  - он мне нравился. Стройный. Элегантный. А ты – нет.

- Что – нет?

- Не нравился. Я боялась тебя. Сейчас не боюсь, а тогда – боялась. Ужас какой-то. Когда он стал гадости обо мне говорить, я растерялась. А тут ты его стал бить… Помнишь, я на защиту кинулась? Спасать… А ты отогнал. Я не слов послушалась, хоть ты и рычал. Жека, стой. Когда ты его под фонарь кинул – я думала, убьется о столб. А ты посмотрел… Я только заплакала… Если бы ты остался…

- Как олень - победитель?

- Не знаю, как кто. А ты его кинул и ушел. Он приходил потом, даже плакал. Все-таки он был влюблен в меня. Но я уже поняла, зачем ты его так…  Для меня, я знаю. Простить тебе даже в мыслях не могла, и сейчас не могу. Мог бы словами, а ты…. Просто ужас какой-то.

- Не переживай. Да и не бил я его. Похлестал по ушам и бакам. А слова… Что слова? такие слов не понимают. Да и времени у меня на сюсюканье не было. Ты не думай, я ни о чем не сожалею. Я все тогда знал, я уже мудрым стал, как змей, и мне всего-то надо было, чтоб ты узнала, кто он есть. Не я, а он. Понимаешь, к этому времени я уже сдался. Это я до того выставлялся, хорохорился, как индюк. И когда ты у нас второй курс заканчивала – боже, каким успешным я себя представлял. Диплом с  красноватым оттенком…  Покоритель  гор… И потом, когда твоего отца сюда перевели, а я в аспирантуру прискакал. Знаешь, я тогда взаправду думал, что середнячки в московскую аспирантуру не попадают, а я прорвался, и потому – я пуп земли. Индюк…  Но к тому вечеру  я кое-что осознал. Понял, что не там ищу свое место. Я твердо знал, и умом, и сердцем, знал, что мне придется уйти. Но мне нельзя было исчезнуть просто так, оставив этого гада рядом с тобой. С этим краснобаем Руслану было не справиться…  Хотя Руслан и боготворил тебя, и готов был за тебя голову и на плаху, и под трамвай положить, но уж больно он идеалист был. Я понимал, что мне самому ничего не светит, я персона нон грата навсегда. Но не мог, никак не мог оставить всё как есть. Как у вас там с Русланом сложится, никому знать не дано было, но этого гада я должен был показать тебе во всей его омерзительной сути.

 - Злой ты, и не по-человечески это. Вот так – вызвать вроде бы на откровенный разговор, спровоцировать, а потом бить. Ты ж заранее знал, что бить будешь. А кто тебе такое право дал? Кто?

 - А я ни у кого не просил. И не требовал. Я сам. Это было мое священное право – на прощание, перед почти вечным моим небытием, сделать добро тебе и Руслану. Присвоил это право, и сделал. И повторись все сейчас – опять сделал бы то же самое. Может, не так грубо, а может, и хлеще. Гадов надо давить. А знал или не знал заранее, что бить буду, конечно, знал. Самое сложное было сделать так, чтоб вы друг друга раньше времени не увидели.  Правда, готовился к серьезной драке, а он сразу сломался, вся мразь сходу наружу полезла. Потому и бросил его под фонарь, чтоб тебе видно было.

 - Зрелище ещё то. Может, в чем-то ты и прав. Но чего ни понять, ни простить не могу – как ты мог вот так, сам за всех нас решить. Как? За всех в одиночку. Игоря с грязью смешал, сам исчез…

 - Каждый получил то, что заслужил. Игорь – самого себя, с грязью вместе. Я – забвение, правда, не совсем получилось. А вы с Русланом – друг друга. И вообще, как оценить меру ответственности нашей, тех, кто принимает решение за других? С этим просто в армии, там это право дается вместе со звездочками на погоны. И там многое зависит от того, на чьих плечах эти звездочки, и в бою, и в казарме. А нам, штатским? Просто взрослым людям, без звездочек, как узнать, где та грань, за которой – табу? Я спокойно выбираю другу галстук, и он носит. А могу я выбрать ему жену? Или тебе – мужа?  Во многом я сомневался, и в себе тоже, но вне сомнений было – если я не вмешаюсь, этот тип может сломать тебе жизнь. И Руслану заодно.

 - А он? О нем ты подумал? Может, у него это последний шанс был, понимаешь – последний! А ты, как молотком по хрусталю, вдребезги.

 - То не хрусталь. Мутное бутылочное стекло, и все.

 - Пусть мутное. Даже стекло можно осветлить, а он человек. Не стекло. А ты кулаком по чужой жизни.. Скажи по честному, тебя не мучила совесть? Никогда? Даже в самой глубине?

 - Мучила. До сих пор слегка мучает. Но не за суть, а только за форму. Надо было – без тебя. По другому.  Но суть та же. Я принял решение, и оно было правильным.

 - Нас было трое. Почему ты решил один?

 - Четверо. И решали все. Я только расставил по местам. Не вече же собирать. Нет на свете меры, жажду чтоб измерить. И в песне нет, и в жизни нет. Каждый определяет меру сам себе…  И ты, и я. И Руслан тоже. Он знал, что взрывчатка опасна, что без него вам будет плохо, но не ушел, хотя мог бы что полегче выбрать.

 - Нет, не мог. Тогда он был бы не Руслан. Знаешь, хотя он и скрытным был во всем, что тебя касалось, но иногда он очень ждал, когда ты приедешь. Пока ты жив был. Ты жив и сейчас, а его уже нет…

 - Друзьями мы не были, но по делу хорошо контактировали…  В нас общего много. И мне было плохо, когда он погиб. Очень плохо. Его нет, а я жив. Здесь есть одна большая несправедливость.

 - А ты здесь причем? Скажи лучше, а как ты пог… Что с тобой было?

 - Несправедливость все же есть, и большая. Ну, а слухи о моей гибели…. Понимаешь, мы все замыкаемся в своих мирах, и хотим отвечать только за себя, поэтому иногда отзвуки событий принимаем за сами события. Погиб в горах тогда другой.  Из нашей секции. Мы двое суток вели спасработы, глаза я пожег на снегу маленько, но и только. А слухи… Радиограмма о ЧП в наш спорткомитет и мой родной «Спартак»  пошла за моей подписью. Радисты, пока передавали до почты, малость перепутали, и фамилия моя в текст попала. Вот и пошел слух. У нас в городе сороки активные, сама помнишь, раззвонили. За сутки успели. И подробности сочинили, коих и близко не было. Дома все обошлось, выяснилось, как только вторая телеграмма пришла, но кто-то успел и по городу, и по Союзу треп пустить.

 - Зара тогда проездом была. А с другими переписки уже давно нет, ты прав, почти все стали сами по себе.

 - Зара где сейчас?

 - Была в Новокуйбышевске, это час езды от Куйбышева.

 - Пятьдесят минут, если на экспресс у почтамта сесть.

 - Какая разница…  А ты откуда знаешь, там был, что ли?

 - Был. А с Русланом вы говорили про ту историю?

 - Нет, ты у нас был табу. Почти абсолютное. Ни слова. Перед свадьбой звонил Игорь, пригрозил зачем-то все рассказать Руслану. А что все? Ведь ничего же не было.. И свадьбе не бывать, мол, изложу с пристрастием…

 - Полагаю, что Руслан послал бы его подальше…

 - Зря он изощрялся, все равно ничего не изменилось бы, он Руслана не знал. Но я испугалась, и пообещала в ответ, что найду тебя, попрошусь за тебя замуж и пожалуюсь на него. Он трубку повесил, и больше ни разу не объявлялся. Наверное, уехал.

 - Чушь. Он в Минхимпроме высоко забрался, умел, подлец, забалтывать, но лет пять тому назад вылетел, взятки за фонды брал. Шума, правда, не подняли, пожалели седины его тестя….

 -Ты откуда это знаешь?

 - Сказал же – все знаю, и лишнее тоже. Скажи мне лучше, малыш, ты в лесу бываешь? Меня ребята здешние позавчера вытащили, вроде бы за грибами, но там корзин было больше, чем грибов. Но все рано в лесу прекрасно, листья лежат, солнышко по просекам….

 - Весной дочка со школой выезжала, и меня брали. А так – работы много, я ж начальник, десять баб в подчинении и пара мужиков есть.

 - Пьют?

 - Обыкновенно, а ты?

 - Нет. Нельзя. Да и не тянет.

 - Все ещё по горам лазаешь? Там страшно, да?

 - Всяко бывает. В основном – просто хорошо. Прекрасные люди, накипи нет. Там и влюбился, жена у меня чудесная  женщина. Сын уже выше меня вырос. Но и страшно бывает. Особенно сейчас. Сам я на стены уже почти не хожу, но инструктором каждое лето работаю. Так что беспокойства хватает.

 - А так, по жизни? Ты где все же?

 - Везде, и нигде. Ящичный я.  Вон твой троллейбус. Всего доброго, Жека. Спасибо. Авось, пенсионерами ещё встретимся. Тогда и договорим. Есть одна тема, но сейчас пока не время. Для нее – ещё не вечер.

 - Можно вопрос, Егор?

 - Валяй, пока я разговорчивый.

 - Вот ты знаешь, что мне домой ехать на тридцать третьем троллейбусе. А ещё что знаешь?

 - Это как раз из того, что лишнее. Не думай об этом. Все прошло. Или почти все. Только так, малыш. До встречи. По два шага мы уже сделали. Остался третий.

 - Последний?

 - Кто знает…. Раз, два, а потом много…. Пока.

…..Вот и всё. Внешне картинка выглядела очень стандартно. Торопливо шла по улице москвичка средних лет, её окликнул мужчина. Они поздорововались, немного поговорили, прошли туда и обратно полукружие Калужской площади – так она звалась в ту пору, – потом подошли к остановке, перекинулись парой фраз, и женщина уехала. Мужчина постоял чуть, надел темные очки и двинулся под светофор. Ему – в другую сторону.

        Совсем простое событие, случившееся в обычный день ранней московской осени, в том самом месте, где тогда был светофор, а сейчас – изящный подземный переход с выходом на все четыре стороны.

 

 

 

 

 

 

 

С правом на самовыпуск.

Ю.Васин  (Ю.В.Горин).

Этюд первый. КСД.

 

       Клуб назывался КСД и процветал в Городке. Городок тоже процветал при Комбинате, почтовом ящике, имел универмаг, речку с порогами, районную больницу и медсанчасть при Комбинате. Компания молодых докториц, работавших в Городке по распределению, с энтузиазмом общалась в КСД зимой, осенью и весной, а летом разбредалась по горам, свирепым рекам и тундрам. Пополнялся клуб в основном личностями с бродяжническим синдромом, здесь оказались и Философ, и Психолог, был и Почетный Гость – физик и инструктор альпинизма из далекого южного города, часто наезжавший на Комбинат по делам, огласке не подлежащим. Допуском к вступлению в клуб  служил тест на расшифровку названия. Гость, не добившись вразумительного толкования целей КСД, обозвал его Клубком Свихнувшихся Дилетантов. Дешифровка была признана хотя и не очень оригинальной, но вполне достаточной для избрания членом-корреспондентом КСД. Одно время ксдэшники полагали, что путь к совершенству лежит через литературные пересказы. Прослушав изложение «Дамы с собачкой» в исполнении Дамы Предводительницы, Гость констатировал изящество исполнения, но отметил, что во времена Чехова чиновники не «работали»,  а «служили», и квалифицировал подобный способ самосовершенствования пассивной тратой времени. В очередной приезд Гость удачно выступил с пересказом главы из «Игры в бисер», той самой, где Гессе устами адепта Игры рассуждает о её смысле и высказывает сильнейшие сомнения в праве Игры на существование. Намек был понят, и Предводительница выступила с предложением присвоить Гостю титул Почетного Гостя, а затем – о переходе от паразитической игры к активной жизни, а именно – читать собственные сочинения. Титул утвердили, хотя Психолог  ехидно заметил, что больше подходит звание Почетного Подрывателя Основ КСД. Понуждение же к собственному творчеству вызвало приступ трусоватого скепсиса.

 - Да уж, понапишем… - сказал Философ.

 - Собственно, греха большого нет. Читать сами будем и слушать тоже.

 - Тем более. Друзья – это же не чужие, их жалеть надо.

 - Надо тему задать.

 - Конкретнее. Что предлагаешь?.

 - Например, бытовая сцена.

 - Или семейная драма.

– Необъятно. Да и давить будет. Этих драм почитано много.

– Меньше, чем есть на самом деле.

– А кто спорит? Драма – это занятно.

– Стоп. Опять расползлись, интеллектуалы паршивые. - Предводительница незаметно для себя воспользовалась лексиконом Гостя. Нужно две темы. Чтоб выбор был. А через неделю – рассказы. 

– Опусы.

– Так что получится. Ищем темы.

– Как я провел лето!

– Лето мне провели в альплагере. Про это написать трудно. Разве что – эпизоды.

– Один день из жизни КСД.

- Предлагаю трагический случай, но не из альпинизма.

- Это же не тема. Фон, не более. Пусть будет в основе фактологии.  А тема – явление, из которого трагедия произошла .

– Так. Добро. Утверждаем, а то уже поздно, да и чай готов. Размышления по поводу трагических случаев  в нашей жизни. Реальных или придуманных Срок – неделя.

 - Через неделю не получится. И к Гостю: Егор Васильевич, у Вас как со временем?

 - Экспериментов дней на десять. Да пока обмеряем образцы. Недели две придется отбыть, если сбоев не будет.

 - А сбои часто бывают?

 - Почти всегда.

 - Идеи виноваты или воплощение?

 - Обоюдно. Бредем-то по неизвестности. Разведчики.

 - Ну вот, пока ждете результатов, и пишите.

 - Что, и мне писать? Я ж Почетный, послушать бы.

 - Нет уж. Потрудитесь, оправдайте почетное звание.

- Подрывателя?

- А это уж как получится.

       Через две недели Дилетанты собрались. Пытались решить жребием, кому начинать, но Предводительница предложила: Пусть Гость читает. У него поезд в полночь.

 - Вы закончили дела?

 - Да. Почти. И даже не пойму, удачно или нет. Пара параметров необъяснимо хороши, а один – необъяснимо плох. Будем думать. Полагаю, что в скором времени мне снова придется вас посетить.

 - А про случай написали.

- Да.

       Шелестели странички. Слегка рокочущим голосом Гость внятно читал текст. Про то, как идеальный человек погиб при  экспериментальной работе с взрывчаткой. Деталей было много, но идея просматривалась четко, ибо она пару раз декларировалась в лоб - с взрывчаткой могут работать только добрые люди.

- Все. Слушаю мнения.

- Ну, что ж, идея, тема ясна. Психолог поднял глаза на Гостя и продолжил. Автор сочинил, по-моему, блестяще. Хотя из чего вылезло ЧП – не ясно, Не из доброты же? Я не буду говорить о литературных достоинствах. Явно чувствуется большой опыт написания технических отчетов. Но местами хорошо, почти афористично. Вы долго придумывали?

- Здесь не придумано. Всё правда. А стиль – что поделаешь, двадцать лет отчеты пишу…

 - Как – правда? Всё, всё?

 - Всё. Только имена чуть другие. Мне не хотелось всех реальных. Поэтому сменил.  Но не все. И это вряд ли повлияло на ваше восприятие.

 - А что было до? Расскажите лучше своими словами.

– Стоит ли? Фабула ясна. И факты тоже. А что мы думаем – все равно при нас останется. Словами не передать. Лермонтов нужен, не менее.

 - Стоит. Что там в основе? Знаете, у меня такое впечатление, что многое осталось за кадром, в Вашем изложении были какие-то интонации, Вы что-то не договорили.

 - Не написал. Видите ли, уважаемый Психолог, в основе – разное восприятие жизни. Я могу лишь сказать про свое восприятие. Да  и то коряво. А как толковал свою жизнь и свои задачи Руслан – могу лишь догадываться. Без гарантий адекватности. Поэтому умолчал.

- Да, недоговорено. И кажется, именно там тема. А так – случай, иллюстрирующий спорную идею. С нарушением техники безопасности.

 - Почему же спорную? Для меня идея бесспорна. На опасное дело идут люди с доброй волей. Добровольцы. Иначе может быть плохо многим. А техника безопасности была в норме.

 -Ну, это очень вольная трактовка термина добровольцы.

- Не в том суть. Может, и правда, она в том, о чем я умолчал.  Поэтому идея и кажется спорной. А она ясна – для общения со злом внутри вещества нужны добрые люди.  Руслан был моим другом. Нет, не то. Единомышленником. Мы не были друзьями в обычном смысле.

 - Руслан – это его натуральное имя?

 - Да. Его нельзя мыслить под другим. Так вот, в молодости я аспиранствовал в Москве, и мы были знакомы. Но в общем, там была девушка, и она потом стала его женой.

 - Треугольник? Он отбил её?

 - Нет. Не по схеме. Там был четырехугольник. Руслан не отбивал. Отбивал я. Причем в буквальном смысле. У четвертого. Тот был красавчик, мешок, набитый инстинктами.  Я его вывернул, и тем отшил, после чего ушел с горизонта сам.

- Проявили благородство?

- Благородство? Нет. Благородство там лишь отсвечивало, когда я отсекал четвертый  угол. А в треугольнике я был обречен. Потерпел поражение, потому что был жестким человеком. А Руслан был идеалом доброты, злобы жизни он часто просто не замечал. Но не в этом суть. Спустя некоторое время жизнь свела нас с Русланом снова. Наша тема тогда зашла в тупик, она вышла из чисто физических рамок и грозила утонуть в химической кухне. Шефы договорились, и меня послали в Москву, к спецхимикам. Постажироваться. Курировал меня Руслан. Хотя мы были знакомы давно, но только тогда обнаружилось, что мы с Русланом, как бы это понятнее сказать, похоже думаем. Кроме рабочей темы, мы сошлись на поисках  разного рода странных идей – в предположении, что наш мозг может воздействовать на объект исследования. И мы хотели получить однозначный ответ – да или нет.

 - Гимнастика ума?

 - Нет. Мысленный эксперимент – это вещь. Не гимнастика и не ожидание умственного взбрыка. Это работа. На финише – идеал. И на этой работе мы сошлись. Друзьями мы не стали, все личное, что не касалось работы, было табу. Может, это и к лучшему, работали мы бескомпромиссно, без тени добренького взаимопрощения личной дружбы. Естественно, ничего миросокрушающего мы не придумали, но несколько хороших идей выволокли. Хороших, рабочих идей.

 - Реализовали?

 - Не все. Вот и вчера ответ оказался неоднозначным. А тогда имела место взаимостимуляция мозгов. На вещество наши полушария вроде бы не действовали, но друг на друга влияли. Это трудно передать словами.  Тем более написать. Закончилась моя стажировка, уехал я к себе, за пару тысяч километров, но связи не обрывались. Общение с Русланом, и в письмах, и при встречах, всегда было полезным. И в работе, и в других аспектах. Я учился у него доброте.

 - А он?

 - Он, по-моему, осторожности. Руслан был органически добр к людям. И ко мне тоже. А потом он погиб. И в этом есть большая несправедливость. Собственно, после аварии он жил ещё почти трое суток, но я не успел. Рвануло в субботу утром – у них установки непрерывного действия. Простите. То вещество, с которым он работал, ещё не было взрывчаткой. Он синтезировал лишь один из компонентов, с участием железа с азотом. Как говорил Руслан: сначала сварим отдельно  овощи, отдельно мясо. Поэтому и ТБ была, как при работе с взрывобезопасными веществами, то есть защиты не было, только вытяжка. Клиника у них там рядом, человек он был незаурядный, начальство подняло на ноги светил медицинского мира. Но и они не помогли. Таковы факты. А есть ещё подоплека. Когда Руслан приходил в сознание, он просил вызвать меня. Заметьте, мы не были личными друзьями. Но ваши коллеги ему преступно врали – «жить будешь», и он не сказал, зачем нужен я. «Поговорить надо». А я не успел. В субботу и воскресенье я был на скалах, там и ночевал. Телеграмму о том, что Руслан ранен и хочет меня видеть, отец привез утром в понедельник мне на работу. Пока звонки, билеты, то, сё – я прилетел только во вторник днем, а на рассвете Руслана не стало. В четверг я улетел. И о подоплеке никому не говорил до сих пор. Даже жене. Вы – первые. А так – летал на похороны, друг погиб.  И всё. А недописанное есть, и очень много. Меня до сих пор кошмарит укоризна доцента из реанимации: – «Что же Вы, батенька, не успели, а? Он так Вас ждал. Когда приходил в сознание, неизменно спрашивал».  И вечный для меня вопрос – что же он хотел мне сказать? Незадолго до того у меня возникла идея, и я толкнул её Руслану. Хорошая идея, но из числа странных. Вы что-нибудь слышали о гравитационных волнах? Нет? Ясно. Как это не по-отчетному – в общем, теоретики подозревают, что такие волны есть. Но лобовые эксперименты, кстати, довольно дорогие, не говорят ни да, ни нет. Нужен другой принцип. Не устройство, а вещество. Идея состояла в том, чтобы обнаружить гравиволны с помощью вещества, приведенного в чрезвычайно неустойчивое состояние. Самоорганизованная критичность или примороженный предвзрыв.  По устойчивости такое состояние вроде карандаша, стоящего на острие, только не на механическом, а на молекулярном уровне. Чуть-чуть, и бах. И роль этого «чуть-чуть» могли сыграть гравиволны. А бабах – за счет собственной энергии. Возможен и другой путь – «запуск  бабаха» сигналом от мозга.

 - Мистика. Телепатия, телекинез и прочая экстрасенсорика.

 - Кстати, вся мистика становится обыденным делом, ежели предположить, что мозг может без привычных посредников воздействовать на вещество. Но это так, к слову. Может быть, Руслан получил именно это состояние? И хотел мне сказать об этом? А я не успел. И не успею. И не узнаю. А кто спустил зверя, гравиволны или повеление Руслановой подкорки, это не существенно. Но гравиволны очень слабы, генерируют их двойные белые карлики, это звезды такие. А сигналы от мозга – они пока никем не зарегистрированы надежно. Вот коротко то, что там, в опусе, не написано.

 - А Вы сами не пытались?

 - Что?

 - Ну вот, получить это состояние.

 - Нет. Я спец по иным системам. Материалы и процессы в сильных полях. Там много чего в неустойчивом состоянии. Например, системы накачки эксимерных лазеров.

 - Каких?

 - Эксимерных. Это…  Ну, есть молекулы, существующие только в возбужденном состоянии, в основном состоянии они распадаются. Неясно, да? Образно, для дилетантов. Эксимеры – это сцепившиеся в драке атомномолекулярные собаки. Пока есть злость, куча собак образует единое целое. Пропала злость – кучи нет, только отдельные ласковые песики. А энергия этой злости и используется в эксимерных лазерах.

 - То есть то же неустойчивое состояние? Предвзрыв? Идея о гравиволнах отсюда?

 - Кто знает…    Мне неизвестно, как возникают мои мысли. Это идея возникла, когда мне пришлось заниматься использованием эксимеров в нашей теме. Но простите, я закончу. Для попытки нужно не только знать, но и чувствовать вещество. Так, как этим владел Руслан. А мне не дано.

- Ещё кусочек мистики. То мозг повелевает веществом, то вещество влияет на мышление.

 - Да, именно так. Но я сказал не о мышлении, а о том, что человек в целом чувствует вещество. Своеобразная сенсорофизика – познание через чувства, через интуицию. Познание тех объектов, что мы до сих пор упорно изучали только с помощью мышления. Причем ужасно логического.

 - Сенсоро… Сенсорофизика, я не ослышалась?

 - Все правильно. Сенсорофизика. Как-нибудь в следующий приезд  я попытаюсь объяснить, что это такое.

 - А много лет прошло?

 - Много. Около десяти.

 - Вы опубликовали идею?

 - Нет.

 - Почему? Может, кто и взялся бы.

 - Вряд ли. Руслана нет. А я не успел.  И часто думаю – может, он нашел? И погиб на этом.

 - Скажите, как Вы полагаете, Ваше более раннее появление продлило бы ему жизнь? Знаете, есть психологические факторы.

 - Нет. Там психология была за бортом, гребенка разлетелась вся и пошла прямо в него.

 - Гребенка?

 - Простите, это опять жаргон. Стеклянная трубка с отростками, на отростках  - металлические наконечники, разъемы для приборов. Защиты не было, и все они роем вонзились в него. Он и трое суток жил только потому, что его держала вся реанимация современной клиники. Я уважаю психологию, но она  бессильна, если разворотить живот пулеметной очередью. В упор.

 - Да, конечно.  Но Вы все таки зря не посвятили профессионалов. А вдруг….

 - Не зря. Публика попрактичнее такой цели не примет, это же неясно даже теоретически. Странная цель. То есть взять на разработку может человек типа Руслана. Странник. Человек, нацеленный на поиски странного. А если и его подкорка может воздействовать на вещество? Ведь гравиволны – не единственный спусковой механизм. Тогда что? Ещё телеграммы получать? Ни от гравиволн, ни от воздействия подсознания защиты мы пока не знаем.

 - Но можно за броней.

 - Броня тоже вещество. Если и она? Тогда что, сотни телеграмм? Не хочу. Нельзя.

 - Вы не правы, просто у Вас комплекс. Ваши опасения за человечество, конечно похвальны, но..

 - Причем здесь опасения за человечество? Слова высокие всуе. На деле – обыкновенная трусость.

 - У Вас? Инструктора альпинизма?

 - А что, инструктор не человек?  Это не животная трусость, с ней я, Вы правы, справляться умею. Боязнь осуждения. Точнее, самоосуждения. Не исключено, что Руслан погиб, реализуя мою идею. А я был в стороне. Я же знал, что Руслан неистов. Понимал, что попытка реализовать зело опасна – но идею подкинул. Думаете, это просто – услышать от его жены – вот ты жив, а Руслана нет.

 - Она знает?

 - Ничего она не знает. Упомянула как факт, а не в осуждение. И не тогда, когда он погиб, а много позднее. А если поймет она и другие, тем более их дети? Того и боюсь.

 - А нас не боитесь?

 - Вы не профессионалы и не родственники. А дамы наши все равно в душе уверены, что мои сомнения – лишь бред, а Руслан хотел поговорить со мной о семье или о прошлом по этой части.

 - Скорее всего, так оно и было.

 - Спасибо.

 - А от чего же гребенка рванула?

 - Этого никто не понял. Ни тогда, ни потом. Мистика. Режим повторили по записи, о гравиволнах даже не догадываясь. Под защитой отражателей. Все прошло по науке, даже без намеков на взрыв. Вот так. Так что здесь наверное сработали не гравиволны, а что-то из того, что мы по темноте своей к мистике относим. Мышление странника…  Ну, что ж, может, послушаем, что Предводительница написала? Что-нибудь про Костер Совести и Доброты, а?

 - Не стоит, командир, у меня примитивно, трагический случай с явной причиной и ясным финалом. Вдобавок из чужой жизни, из практики работы, так сказать.

 - Ничего, доктор. У тебя ещё все впереди. А трагедии с ясным финалом лечит время. Неизлечимы те, что без финала. Неоконченные, так сказать. Будем надеяться, малыш, что тебе повезет.

 - Да уж, спасибо за утешение.

       Психолог снова завелся.

 - Все-таки, дорогой Гость, Вы не справедливы.

 - К кому?

 - К себе.

  - Это не страшно. Даже драмой не пахнет, не то, что трагедией. Так, томление духа. Понимаете, сомнения и обостренное чувство опасности в таких случаях  – дело обыкновенное. На себя не надеешься – не дрейфь, отдай право решать и делать другому. Отдав, не вякай. Но где ж его найти, этого другого? Чтобы опасность чувствовал, как я, а вещество – как Руслан, и чтоб добрым был, вот как  малыш-доктор - это уж обязательно. Мне приходится общаться в основном с хорошими людьми, порой просто прекрасными, но людьми. А нужен идеал. А они ох как редки.

 - Их попросту нет.

 - Есть. И критерий идеальности – что можно человеку отдать. Идею новых башмаков или власть можно отдать любому порядочному человеку, а вот физическую идею… Например, способ управления естественной радиоактивностью. Такое отдавать не идеалу просто опасно. Может получиться вещь страшнее, чем атомные станции, ядерные бомбы и генная инженерия, вместе взятые. В свое время физики сотворили искусственного ядерного монстра. Сотворили и отдали, до сих пор глотаем неприятности. И долго ещё будем глотать. То человеки не так сработали, то природа не по месту чихнула. Вы же знаете, наша нравственность давно уже отстала от уровня наших познаний. При этом как будто специально мы добываем те познания, что увеличивают отрыв. Разные там физики, химики, медики ковыряют живое и мертвое вещество, забыв про собственные души и подсознание. Осознанное познание внешней природы – это и есть наша беда. Парадокс: узнавая все больше, мы сами себе готовим гибель. Тому самому человечеству, о котором Вы говорили, и каждому из нас персонально. Ну, да ладно, оставим сентенции. А неуют в моей душе – это деталь.

 - Все же подумайте о публикации. Может, найдется тот идеал, что Вам нужен.

 - Не мне, а делу. Всем нам. Полагаю, что со временем мы придумаем способ обезопасить идею. Тогда и поищем….  А сейчас мне, к сожалению, пора на вокзал.

 

 

 

Эссе о сенсорофизике.

Ю.Васин   (Ю.в.Горин.)

 

        Ладно, дорогие коллеги, я попытаюсь изложить понятнее. Прошлый раз времени не хватило, доберем сейчас. Ежели вдруг  жаргон полезет, заранее прошу извинить. Все-таки воспитан я обществом узких спецов. Итак. В основу сенсорофизики положена одна простая мысль, известная черт-те с каких пор. Словами её можно выразить так: все сущее на этом и том свете живет своей жизнью. Вроде бы и не мысль даже, а попросту избитая истина. Но попробуйте каждое слово воспринять не корой больших полушарий, а подкоркой, душой и немножко всем мозгом. Жизнь, и у всякого своя. Жизнь – с рождением, существованием, жизненными циклами и с неизменным финишем для данной ипостаси. На входе есть питание – у всего и у каждого свое. Есть сброс энергии, и есть генерация информации.  И, видимо, генерация мыслей – они, собственно, и образуют то, что не совсем адекватно именуется ноосферой. И все это – у всего сущего – камней, почвы, человеков, воздуха – в своем собственном ритме. Пока понятно?

- И у вакуума тоже?

- Да, конечно. Но это одна сторона, так сказать, вещественная. Своя жизнь есть и у информации, и у мыслей. Вы помните оптимистический афоризм – «рукописи не горят». Здесь и истина, и ложь вместе. Они сосуществуют одновременно, но в разных отношениях. Что есть рукопись? Это информация, сотворенная чем-то сущим, например, Вами или мной, или гранитом. Плюс  мысли. Они рождаются и живут. В этом смысле рукописи не горят. Как и все сущее, они не вечны, и со временем сгорают в своих огнях. Но вернемся к исходной мысли.

- Простите, а вот Вы вроде бы разделяете информацию и мысли. Это что же, по Вашему, не одно и то же? Ведь информация – это фактически словесное выражение мысли.

- Последнее верно. Именно оно и подтверждает, что эти субстанции различны. Информация – продукт интеллектуальной деятельности, а мысль – продукт духовной деятельности. Творчества. Это чрезвычайно интересная проблема, и к сенсорофизике имеет прямое отношение. Но вернемся к нашим баранам. Все сущее на этом и том свете живет своей жизнью. О жизни мы чуть потолковали, теперь об «этом» и о «том» свете. Я имею в виду совсем не ад или рай в вульгарном толковании рядовых церковных ремесленников.  Все проще, и все сложней. Вот я живу – на этом свете. Допустим, родил я какую-то новую информацию. И она ушла от меня. Ушла на «тот свет», то есть живет она сама по себе, в своем, так сказать, свете. Но ведь для меня этот её свет – фактически тот свет. Это не слишком?

- Здорово. Но непонятно.

- Было бы здорово, а то, что непонятно – это естественно, ибо у меня своя жизнь, а у Вас – своя. И все, что мы толкуем одинаково, понимаем друг друга, как раз и образует наш общий этот свет. А непонятное для Вас мое – это для Вас тот свет, непонятное для меня Ваше – тоже тот свет. Для меня. Спрашивается – ну и что?

- Действительно – что же из этого? Где же здесь сенсорофизика? Игра слов  какая-то….

- Вы  подумали – словоблудие, а сказали – игра слов. Чуть потерпите. Вот мы с вами чего-то не понимаем, а потом непонятное вдруг становится почти очевидным. Ситуация реальна?

- Вполне.

- А как это происходит? Как мысль облекается в плоть информации – это особая статья. Вот не понимаем, не понимаем, и вдруг – поняли. Как это в нас происходит? Вы знаете?

- Ну, как сказать…  Ощущаю. Озарение находит…  Нет, не знаю.

- И я не знаю. Пока. Здесь важно то, между «тем» и «этим» светом идет обмен. Своего рода обменное взаимодействие. Непонятное становится понятным, а потом снова непонятным. Переходит то на «этот», то на «тот» свет.

- Не согласен. Здесь что-то не так. Если понятно, то понятно. Разве что где-то в глубине. Или я здесь чего-то не понял?

- Наверное, я плохо объяснил. Лучше на примере. Скажите, у Вас когда-нибудь так было, что Вы что-то сделали, а потом про себя или вслух воскликнули: убей, не понимаю, зачем я это сделал? Было?

- Сколько раз.

- Вот и ответ. Сегодня Вы все понимаете в своих мотивах и действиях, а завтра – нет. И это безо всяких «вновь открывшихся обстоятельств». Даже Ваше личное порой для Вас становится непонятным. И это все без обращения вглубь. На том же уровне. Так как, может понятное стать непонятным?

- Убедили.

- Собственно, все познание – это непрерывные переходы между тем и этим светом. У личностей с жестко логическим складом ума силен поток с «того» света на «этот». У личностей нелогичных, с образным мышлением, с эмоциями обратный поток посильнее. Они веруют, не стремясь понять. Особо грешат этим физики. Большинство из нас, если не считать корифеев, верят, что нет скорости больше скорости света. А в чем глубинные корни этого постулата – это вторично. Ну, а тех, кто понятное и даже очевидное умеет переводить в непонятное, мы относим к блаженным или к пижонам. Хотя они почти гении. Ну, это так, к слову.

- А где же пророки?

- Пророки - они не в этой классификации. Пророк может проявиться и в священнике, и в художнике, и в математике. Но вернемся к сенсорофизике. Её объект – механизм тех самых переходов. Только не по горизонтали, то есть от человека к человеку, а по вертикали, между разными горизонтальными уровнями. Например, гранит – человек. Как стартовый объект. Результат – взаимопонимание, если можно так выразиться. Гранит начинает воспринимать мою информацию, а я воспринимаю «мысли» гранита. С взаимоуважением. Далее - механизмы озарения. Но это сложнее, это последующая модификация сенсорофизики.

- То ли чушь, то ли фантастика. Извините, я не хотел Вас обидеть.

- А я и не обиделся. Это обычно. Как и то, что чушь приравнена к фантастике.

- Я сказал: или-или.

- Но в подтексте – приравняли. Для научной фантастики – это пройденный мотив. Хорошо прописанный и обсужденный. Впрочем, я не знаю, что такое чушь. А фантастика – это жизнь. Без нее – просто существование. Так сказать, обычное функционирование анатомо-физиологической структуры с интеллектом. Мысль же есть продукт духовной, творческой деятельности, и в этом смысле любая мысль фантастична. Вы, наверное, замечали, как трудно мысль облечь в слова, их, этих слов, вначале попросту не хватает. А потому – «мысль изреченная есть ложь». Это понял  поэт. Вот попробуйте, дайте определение, что есть чушь. Такое простенькое, обыденное понятие – чушь. Вроде бы очевидно. Итак?

- Ну, это ясно. Несуразица. Нечто несусветное.

- Так, так.

- Интересно. Знаете, коллеги - кстати, мне очень понравилось это ваше обращение: коллеги. Звучит. А Ваше упражнение и есть, на мой взгляд, чушь.

Словоблудие.

- Вот ещё одна грань в определении чуши. Пробуем дальше. Что же есть чушь?

- А Вы знаете?

- Нет, конечно. Вообще-то в обыденной жизни к чуши принято относить то, что выпадает за рамки этой самой обыденной жизни. Например, сенсорофизику. Так?

- Не совсем.

- То есть?

- Ну, за рамки выскакивает не только чушь. Выскакивают и разные там аморальности. Да и все новое. Ну, в разных там направлениях.

- Пожалуй, правильно. Бог с ними, с аморальностями. А новое – оно в старые рамки не влезает. Как сенсорофизика. Или, скажем, детерминированный хаос. Тоже красиво. Есть и что попроще. Например, я утверждаю, что прямой угол равен тупому. В рамках классической планиметрии это чушь, причем, собачья, то есть на уровне гав-гав. Бессмыслица. Но только для одного определенного ортонормированного пространства.

- Чего, чего?

- Mill pardon. Вот смотрите, лист бумаги. Угол у него прямой, не правда ли?

- Да.

- Поверните его немного от себя. Каким стал угол?

- Прямой был, прямой остался.

- Это на листе. А в Вашем взгляде? Вы что, его прямым видите?

- Нет, он тупой. Но это же как посмотреть.

- Вот именно. Как посмотреть. Один и тот же угол и прямой, и тупой. Чушь ли это?

- Странно как-то.

- Тоже правильно. Утверждение из очевидной чуши превратилось сначала в непонятное, затем в странное. Кусочком осталось в этом мире, кусочком перешло в мир иной. И сенсорофизика – чушь, если оценивать её только в рамках обычных представлений, где чувства и физика представляются непересекающимися множествами. На самом деле они пересекаются. Гранит что-то излучает, а мы этого не понимаем. Я так подозреваю, что гранит в силу своей древности или в силу каких-то других причин может реагировать на наши мысли о нем. Любой опытный альпинист внутри себя ощущает, что Гора знает, с какими мыслями мы к ней пришли. И, следовательно, мы со временем сможем мысленно управлять вполне реальными свойствами или поведением неорганики. Прецеденты к тому есть. Вы о них знаете. Я понимаю, что мое толкование той истории со взрывом как сенсорофизического воздействия, мягко говоря, неоднозначно. И здесь лишь верую. Факты собираю. Пытаюсь прямой эксперимент придумать. Потому как наблюдаемые явления всяк по своему толковать волен. Конечно, и в «прямом» эксперименте толкование результатов может быть неоднозначным. Хорошо бы придумать такую вещь, где в ответе либо «да», либо «нет».  А третье маловероятно.

 - Третьего не дано.

- Все равно будет дано.  И как только природа скажет «да» - мы справим крещенье сенсорофизики. Вот спровоцировал я вас дать определение чуши. Кстати, любопытное наблюдение. Преподавать законченные куски наук, вроде классических разделов сопромата, в общем-то необязательно. Студент сам в состоянии выучить, ну, компьютер «поможет», в крайнем случае - консультации. В вот преподавать то, чего нет – это работа. Неизвестен не только итог курса, но и итог текущего занятия. Поэтому «уруководящие» деятели не любят преподавать творческих дисциплин. Изучать  и сами эти дисциплины тоже не желают. Там нет известных вопросов с готовым ответом, по которым можно осуществлять надзор.  А чтобы всерьез проверять и научать, надо быть по уровню знаний и мышления выше преподавателя и слушателей. К тому же уметь уважать мнение преподавателя. Такие люди – редкость, и в начальники их не берут. Ибо их проверить совсем трудно. Вот так. Так было, и так ещё очень долго будет.

 

 

ЭССЕ  ЗА ИНТЕЛЛЕКТ.

Ю.Васин (Ю.В.Горин.)

 

       Есть такая наука – диалектика. Согласно ей, любое явление изживает себя и уходит в небытие через свое развитие. Вот мы развиваемся, развиваемся – а зачем?  Чтобы исчезнуть…  По этой части написаны сотни философских трактатов и спекуляций.  С вашего позволения, зачитаю свое сочинение на эту вечную тему. Итак, жил-был Шарик. Земной. Жил себе жил,  но появилась на коре короста – что-то живое завелось.  Завелось – ну и Бог с ним, у планет так бывает. Однако со временем свербеть стало. Ну, всё – подумал Шарик, интеллект завелся. Почесаться бы надо, да все некогда, совсем я закрутился…. А вдруг правда всерьёз вздумает почесаться? Люди, будьте бдительны, общаясь с Шариком. В этом деле интеллект до добра не доведет.

Ибо интеллект – зараза, лишай планетный. Если поразмышлять: интеллект – он откуда? Наверное, от верблюда.  Когда верблюд жует колючку, то это очень похоже на инстинкт. Когда же он с презрением смотрит на дрессировщика (или погонщика) – это уже интеллект. Очень похоже на наш интеллект…. Поглядывая свысока на самих себя и на сотоварищи, мы начинаем подозревать, что человечество есть тупиковая ветвь эволюции. Занятно, не правда ли?

   Правда, академик Виталий Гинзбург назвал альманах фонда собственного имени  «Интеллект и лидерство». Отсюда можно заключить, что интеллект и лидер – близнецы братья. Если это так, то мы должны признать, что  интеллект – не роскошь, а средство продвижения личности в лидеры.  В личностном аспекте можно слегка переиначить  классика: «мы говорим лидер – подразумеваем – интеллект, мы говорим: интеллект, подразумеваем – лидер». Не так ли? Вы согласны,  что интеллект это свойство лидера, вожакам интеллект не нужен.  Инстинкт есть, и будя. Поэтому будем помнить, что интеллект инстинкту не товарищ.

         Любой интеллектуал, однако, что-то делает. Интеллектуальная деятельность, если её трактовать как мышление в рамках языка, есть процесс созревания озарений. Вот меня и озарило, что интеллект – предтеча творчества. Своеобразный Иоанн креативный. 

       Размявшись на личности, обратимся к аспектам глобальным. Эволюция всегда направляется лидером, то есть интеллектом. Быть инструментом эволюции Вселенной – это очень почетное назначение человечества. Наверное, интеллект  – это диагноз человечества. Но окончательной диагноз устанавливается на основе эпикриза, где описывается разные там что, зачем, почему , откуда и т.п. Попробуем просуммировать. Зачем людям интеллект?  И зачем интеллектуалы человечеству? Все ясно. В личностном плане интеллект – это то, чем отличается учитель – от ученика, доцент – от студента, лауреат фонда «Успехи физики» - от лауреата квартальной премии, нобелевский лауреат – от министра образования и  науки. Применительно к человечеству интеллект – локомотив эволюции. Революциям интеллект не обязателен.

     Но локомотив этот – сам он тоже результат эволюции. Своеобразная  вершина эволюции. Когда человек выходит на вершину, его всегда постигает некоторое разочарование: всё, выше некуда…. А хочется.

     Неизменно поглядывая свысока на самих себя и на сотоварищи, мы окончательно осознаем, что человечество есть тупиковая ветвь эволюции. На  самом деле интеллект – ошибка эволюции. Для человечества он фактически как Иван Сусанин. А мы  – те самые «польские и литовские люди».

    По выражению студентки-физички, «интеллект – явно не ум, а коэффициент тупизма, взятый с обратным знаком». Из пояснений стало ясно, что интеллект и тупизм – одинаково не определены, но интеллект представить трудно, уж больно он виртуальный, а тупизм – он сам  в глаза лезет, нагляден очень… Можно ли его измерить? Разные там IQ – это скорее проверка эрудиции. На самом деле интеллект – это физическая величина, измеряемая отношением умственной энергии к силе духа. Кстати, все диктаторы отличались неукротимой силой духа… Если энергию измерять в традиционных джоулях, а силу – в ньютонах, то размерность интеллекта – метр.  Любимая и вечная забава Господа Бога – «этому сколько метров отмерить?». Пять? Или двадцать пять? Выбор – сплошной волюнтаризм, случайность высшей пробы.

А вам лично сколько отмеряно?

      Интеллект  можно рассматривать и как энтропию разума. Энтропия неуклонно возрастает, но только в целом. Для локальных объектов может и уменьшаться, вплоть до бесконечно малых значений. Для доказательства достаточно взглянуть вверх до упора на иерархическую лестницу российского министерства образования и науки….

     Как архетип, интеллект – это то, что позволяет интеллектуалам рассуждать за интеллект. А если по-простому, то интеллект – это стервец неугомонный, сам не спит, и телу не дает. Души любовник. В порыве блуда обоюдного они бренное тело вместе покидают, а нам каково?

 

 

С правом на самовыпуск.

Ю.Васин  (Ю.В.Горин).

Этюд второй. Комбинат.

    

         Поезд подходил к Городку. Солнце ещё не взошло, но между кулигами тумана тускло обозначилось разноцветье осени – бурые и желтые деревья, жухлая, тронутая заморозками трава, ореольчики ледышек на лужицах. Егор Васильевич сидел у окна, поглядывал на дремлющих спутников и продумывал предстоящий день.  Вагон не блистал новизной, все было по-спартански голо, но чистота удивительная. Ни одной занавески, но и не единой пылинки, ни на полках, ни по углам. Поезд уходил от Крестовки поздней ночью и приходил в городок рано утром, доставляя и местных пассажиров, и прямые вагоны из столиц. Егор ещё позавчера дал телеграмму Психологу, где извещал уважаемого Никиту Линькова о том, что во вторник намерен рано утром прибыть в Городок. С пересадкой в Крестовке. Проплыла мимо окна старомодная громада водокачки, прогромыхали колеса на входных стрелках. Поезд встал. В былые времена Почетного Гостя встречала Предводительница с  эскортом КСДэшников, а сейчас на перроне знакомых лиц  не видно. Егор огляделся. Все тот же старый и очень деревянный вокзал, суета чужих встреч, поток чемоданов, сумок и людей при них. За три года почти ничего не изменилось, лишь на расписании какие-то новенькие белые строчки.

 - Доброе утро, наш Гость!

 - Здравствуйте, Никита Петрович. Утро вроде бы хорошее. Как я понимаю, вы получили телеграмму и решили встретить. Спасибо. Что у вас новенького?  Из хорошего.

 - Нового? Много, а в общем-то ничего. 

 - Ясно. По-прежнему холостяк. Квартируете в той же берлоге в общаге, на Ленинградской, 28, комната 52. И география не изменилась. Гостиниц у вас не прибавилось?

 - Нет. Все та же одна, и переполнена.

 - Значит, двинулись по старой тропе.

 - Вы надолго?

 - Кто знает…  От суток до пяти. Предводительница КСД известила, что отбыла у вас повинность по распределению и вернулась к родителям на Яик. Остальные?

 - Весь основной состав замуж повыходил. Детей уже нарожали.

 - Ну, что же, вполне логичное продолжение жизненного самосовершенствования. А Вы?

 - Квартиру обещают. Тогда и женюсь. А так…  Изредка встречаемся. Набегами. Мечтательно вспоминаем. Но проза жизни берет свое.

 - Поэзия, мой дорогой Психолог. Проза была в КСД.

 - То есть? У Вас какая-то страсть к переиначиванию.

 - Поэзия – это высокий дух. Самовыражение личности…  Она – в жизни. А КСД – просто проза. Так сказать, сугубо прагматическое самовоспитание. Своего рода самопомощь, попытки осознать, кто ты есть. Опробование модели собственного интеллекта. Унылая работа, скрашиваемая игрой. Самая высокая поэзия – она в том, что мы называем прозой жизни.  Это понимал Грин. И очень хорошо чувствовал Лермонтов. …

       Улица снова стала пустынной. Толпа приезжего и встречающего люда создала было видимость  раннего пробуждения города, но уже через десяток минут Городок снова стал самим собой, сладко дремлющем в этот ранний час позднего прохладного рассвета.

 - Вы опять на Комбинат?

 - Да.

 - По старой идее или что-то новое?

 - И то, и другое. Не прошло и трех лет, как идея заработала. Спецкерамика пошла. Зело дороговата, правда, но заказчик платит. Да и вроде бы перспектива прорезалась продавать за доллары. Режим ослабили, теперь можно. Но только продукцию, технологию нельзя.

 - А в чем она, ваша технология?

-  Не важно. И не моя она. Я её толком-то и не знаю. И знать не хочу.

 - Секретов чтоб не выдать?

 - Нет. Просто неинтересно. Это не моя профессия. Мое дело кончилось, как только был сделан первый удачный образец. С заданными параметрами. А дальше, как Вы знаете, я даже и не появлялся. Но посмотреть любопытно.

 - Черновая работа не Ваш удел?

 - Работа по воплощению не черновая. Она очень творческая. Просто направленность другая. Там нужны хорошо организованные мозги. И огромный массив информации, коей располагают специалисты. А я ей не владею. Каждому свое. Мне удалось почувствовать, что сделать этот материал можно только в сильном электрическом поле. Так подсказывал АРИЗ, так утверждала физика и моя интуиция. А как это сделать в промышленном масштабе, ребята знают и умеют лучше. Но вот однажды они из любопытства с моей подсказки скрестили два поля, и опять пошла мешанина.

 - Скрестили – это как? Новую породу что ли вывели?

 - Да нет. Просто наложили два поля крест накрест. Некое подобие магнетрона, только оба поля - электрические. Но одно – быстропеременное.  И изделие изменилось. Ребятки здесь отличные. Экспериментировать на производстве -  это же и желание нужно, и умение, и мужество незаурядное.

 - Вы им тоже литературу присылаете?

 - Да, как и Вам. Даже больше. А сейчас опять та же петрушка, что и три года назад. Одни параметры стали неправдоподобно хорошими, прямо таки фантастическими, выше того, что дает теория. Но зато другие – на грани брака. А если их попытаться улучшить, то пропадает блеск запредельности по другим. Вот это уже интересно, Как на весах – одно вверх, другое вниз. А надо и очень хочется, чтоб оба вверх.

 - Так не бывает. Весы придется ломать.

 - Ломать весы? Интересная идея. Спасибо. Обе чашки взлетают вверх. Тут тебе и ТП, и ФП, и способ преодоления. Ну, вот и пристанище. Пришли.

        Гостиница « Октябрьская» по-прежнему являла собой цвет провинциального шика. Утомленный сном охранник отодвинул засов, пригласил заходить. «Поезд во время пришел?» - «Да».  В холле никого не оказалось, табличка «Мест нет» блистала нетускнеющей чернотой хорошей туши. Лишь в одном из кресел спал типичный третьестепенный командировочный. Все было привычно и обыденно. Уселись на диванчик, потрепались о ценах и прочих неурядицах. Спустя десяток минут из-за  занавешенной двери послышалось шуршание.

 - Кажется, проснулась.

Никита встал и двинулся к барьеру.

 - Сидите. Это тапочки шуршали. Сейчас она исчезнет в глубинках, потом вынырнет, сменит тапочки на туфли, постучит копытами перед зеркалом. Минут через пятнадцать материализуется. Так сказать, явление дежурной королевы настырным подданным. Так что не суетитесь, даже когда явится.

        Ритуал был исполнен точно. Её величество выплыла  и прошествовала за барьер. Гость сидел невозмутимо, молча наблюдал. Дама пошуршала бумагами, но довольно скоро любопытство и осторожность победили.

 - Граждане, вы кого-то ждете? На поселение не рассчитывайте, мест нет. Вон товарищ с вечера сидит.

       Егор встал, прищурился. – С добрым утром! Посмотрите заявки. Моя фамилия Горов. - Дама выдвинула ящичек. - Да, есть. Заполните анкету, пожалуйста. Вы вдвоем?

 - Нет. Он встречающий.  Номер на двоих?

 - Да, люкс. Там спальня и зала с диваном. Вы на какой срок?

 - Пока неясно. От двух суток до десяти.

 - Оплату произведете, когда кассир придет. Она в девятом часу будет.

       Гость привычно заполнил бланк, положил на барьер, взял ключ с большим номером.

 - Этот товарищ, в кресле – он откуда?

 - Не знаю. Приехал примерно в час ночи, последним автобусом, наверное. Заявки на него нет…  Говорит, на трое суток, вроде бы врач какой-то. К вечеру, может, и поселим, тут уезжать должны.

 - Ясно. Поселите его, пожалуйста, сейчас. Ко мне на диван.

Егор подошел к спящему, тронул за плечо.

 - Доктор, проснитесь. Доброе утро. Заполните бланк и поднимайтесь. Это на втором этаже, номер 207. Я жду.

      На лестнице Психолог спросил: - А что, Ваша фамилия так известна?

 - Известна, но не в этих кругах. Просто ребята пробились к Генеральному, ему она известна, и он подписал заявку на своем личном бланке. О чем  ребята и известили меня по телефону.

 - А-а-а.

       Что значит заявка на личном бланке Генерального Директора Комбината, в Городке все знали хорошо. И Психолог тоже. Его самого распределили на Комбинат по  письму на таком же бланке.  Генеральный решил, что это престижно – иметь  в штате психолога. По прибытии Никита был встречен, поселен, представлен власть предержащему. Тот сказал – присмотрись, тебе виднее, как людям сделать работу порадостней, и все. После они больше не виделись. Никита сам составлял план работы, сам его выполнял, анкетировал, тестировал, писал рекомендации и бомбил ими профком, ездил в отпуск, добился смены окраски на участке глазировки, заслужив признательность работниц, иногда читал лекции в медучилище и наблюдал за жизнью, мечтая о всеобщей гармонии. А жизнь текла сама по себе, и гармонии в ней было все меньше и меньше….

       Психолог поднялся в номер, понаблюдал, как привычно размещается Егор, и засобирался.

 - Я пойду. Мы встретимся вечером? Зайдете ко мне по старой памяти?

 - Встретиться надо обязательно. Посидеть. Давайте так. Полагаю, здесь нам будет уютнее. Подходите часикам к семи вечера. Если Вы не заняты.

 - Свободен. Быть может, ещё кого-то известить?

 - Пока не стоит. Предводительницы нет. Мне хотелось бы потолковать с Вами, Никита Петрович. Обсудить некоторые детали  психологического плана. А вечер воспоминаний можно устроить потом. Если будет надобность. И время. Вы не против?

 - Нет.

 - Добро.  Так и договорились. К вечеру я буду знать свой регламент. Если что-либо изменится, я Вас найду, либо на Комбинате, либо дома.

       В дверь постучали.  Вошел постоялец.

- Здравствуйте. Мне несколько неудобно, но я воспользовался Вашим любезным приглашением, может, к вечеру освободится место, так я переселюсь.

 - Вы меня не стесните. И вообще, чувствуйте себя полноправным гостем. Устраивайтесь. Я сполоснусь, перекусим, и на работу. Вы, случайно, не в медсанчасть Комбината? Да, извините. Представлюсь. Егор Горов. А это мой друг и в некотором смысле коллега. Никита Петрович. Из пришлых аборигенов. Психолог, почти что Ваш коллега, доктор.

 - Очень рад. Дерунов Андрей.

 --А по батюшке?

 - Семенович. Но я не врач. Фармацевт. Выпускник фармфака Владимирского меда, так сказать. А здесь я по распределению, год отработал, два осталось. Чиновник от фармации. Облздрав поручил мне на местах уточнить потребность в лекарственных травах, а также как обстоят дела с их сбором. Вот и езжу по области, а с гостиницами сами знаете как. Вам, я вижу, проще.

 - Не всегда. Всяко бывало, доктор.

 - Ita est, ergo ita est. Что по русски значит – это так, следовательно, пусть будет так.

 - Bona diсta.^*) Располагайтесь. А Вы, Никита Петрович, быть может, посидите? Чайку глотнем, вместе и пойдем.

 - Нет, спасибо. Я пойду. Вечером увидимся.

 - Хоп.

       День прошел. Ближе к вечеру похолодало, пошел сопливый снежок, на улице стало неуютно. Психолог подошел без четверти семь. Горова ещё не было, а фармацевт неприкаянно бродил по зале.

 - Вы не знаете, буфет по вечерам здесь работает? А то днем-то я поел в столовой, а купить удалось только ватрушки. Хилые, но больше ничего нет.

 - Я сейчас поднимался, мужики какие-то спускались, ворчали, что поужинать негде. Ресторан вроде бы работает, туда пошли.

 - Да мне перекусить только. Чай с чем-нибудь…

 - Кормят здесь, по слухам, паршиво. Да и дорого там. А Вам командировочные по два шестьдесят платят?

 - В районе по два сорок.

 - Да, не разбежишься. Я вот пирожки принес, Егора обождем.

       Ровно в семь пришел Горов. Весело поздорововался, положил на стол большую сетку со снедью.

 - Так, сейчас вечерять будем. Чаю зверски хочется.

 - Да буфет вроде бы закрыт.

 - Ну и Бог с ним. Я вот кило сарделек принес, сейчас сварим. И рыбка есть. Чаек сообразим. Хлеба только маловато.

 - У меня пирожков много.

 - А меня ватрушки есть. Тоже много.  И спиртику немного. Вы как?

 - Прекрасно. Вот с Никитой разбавьте.  Я практически не потребляю. Стаканы и прочая посуда вон там, в серванте.

     Егор извлек из кофра большую и малую кружки, пиалу, изящный  кипятильник, кастрюлечку, спиртовку, пачку чая, нож, ложечку и приговаривая прибаутки про любовь и еду, принялся за дело. Мужики вроде бы помогали. Минут через тридцать стол был готов, и выбритый Гость глотнул из пиалы.

 - Так, хорош. Прошу к столу.

 - Как день прошел?

 - Отлично. Даже превосходно. Поработали. К Генеральному попали на аудиенцию. С проектом договора. Благословил. Так что мне ещё пару раз приехать придется. А пока режимы пощупаем, кое-что поковыряем, и в путь.

 - Если не секрет, простите, пожалуйста, а вот продукты эти Вы где купили? Я дал круг по магазинам, так нет ничего, одни банки старые.

- В буфете на комбинате. Там есть пара цехов и блок лабораторий, куда вон даже Никиту Петровича не пускают, хоть он и сотрудник в штате. Называется – за забором. Там и режим, и условия работы, э-э, специфические. И буфет тоже  не стандартный.

- Ясно. Может, и Вы с нами спиртику примете?

- Да можно понюхать. Капелюшечку, и под мой тост.

- Слушаем.

- Тост прост. Не совсем чтоб на брудершафт, но за то, чтобы мы не смущались, общаясь на «ты». Кому как естественнее. Хоп.

 - Егор Васильевич, а как загадка нынешняя. Решили?

 - Нет, конечно.

 - А настроение у Вас вроде хорошее. Или оттого, что договор подписали?
 - Хм. Настроение, действительно, отличное. И договорные деньги не помешают, мы на них кое-что в задел сделаем. Мистику разную проверим. А с задачей? Мы пришли к выводу, что она из числа разрешимых.

 - А подробнее? Ну, не касаясь секретов. Меня, как понимаете, интересуют психологические аспекты.

 - Ну что ж, можно и подробнее. У вас, Никита, есть книжки по ТРИЗ и ТРТЛ. Так вот, мы проблему отпрепарировали. Согласно рекомендациям Альтшуллера. Превратили в конкретную задачу. Там одно вещество и два поля. Андрей Семенович, Вам не очень скучно? Вы чай пейте. Хороший, наш, с юга. И на сардельки налегайте.

 - Спасибо. Чай просто прелесть.

 - Зело полезное растение, не правда ли? Так вот, по задаче. Там два поля, одно постоянное, второе – быстропеременное. Они вместе  и сделали и хорошо, и плохо. Если убрать второе – то все возвращается на круги своя.  Это проверено. А идея решения предельно проста - второе поле должно быть, чтобы было очень хорошо, и его же не должно быть, чтобы не было плохо.

- Так же не может быть. Чтоб было, и чтоб не было. Так только в сказках бывает. Чеширского кота нет, а улыбка его есть.

 - Вы правы, Андрей. Не бывает и быть не может. Но нам надо. Так и сделаем.

 - Как?

 - Пока не знаю. Вот Никита Петрович уже знает, что ТРИЗ не убирает необходимости думать. Даже наоборот. Рутину может делать изобретающая машина, а думать человек должен.

 - А это что – изобретающая машина? Она большая?

 - Машина – это просто дань традиции. Это компьютерная программа поддержки мышления. Прекрасный образец искусственного интеллекта.

 - А я подумал, правда машина.

 - Да какая разница, как называется. Просто отлично организованный алгоритм размышлений над проблемой. Или задачей. Но разговор не о том. Отложим на завтра. А сейчас разбредаемся по норкам. Мне поработать надо.  А потом на кровать, Вам, Андрей, придется устраиваться на диване. Никиту домой отпустим. Никита, завтра жду. На том же месте, в тот же час. В пять меня с комбината все равно выпрут. Не положено. Андрей, ты завтра уже уедешь?

- Нет. Мне ещё в школы надо, к основным сборщикам, так сказать. Так что я к шести тоже на месте буду.

- Хоп. Разбежались.

       Назавтра ритуал повторился, но с более обильным обедо-ужином. Озаботились все трое. Отпили чай, Егор Васильевич поспрошал, как с озарением? Озарило кого-нибудь? Нет. Не озарило. Ясно, это проблема на годы, а не на один день. Пока мы знаем, что озарение есть обязательный момент творчества, хотя мы толком и не знаем, что есть это самое творчество. На то похоже, что озарение есть продукт деятельности всего организма, но с обязательным участием мозга. Озарение есть финал интуитивного познания. Будем размышлять, но пока без обращения к сверхсознанию или приему информации из пятого измерения….. То бишь к словоблудию.

 - Простите, Егор Васильевич. А та, старая история чем кончилась? Ну, помните, с веществом и взрывом. Вы нам тогда рассказали. Помните?

 - Помню всегда. О том разговор тоже нужен. Если он в монолог перейдет, не сердитесь. Мне надо разумно изложить, чтоб понять  самому. Тезисы к обсуждению я в конце сформулирую. История та не закончилась.  И не закончится. Это вечная проблема, как любовь в человеческих отношениях. Клубок проблем туго закручивается. Но подходы просматриваются. Надо сделать новую науку. Сенсорофизику. Там по Вашей части, уважаемый Психолог, много работы.  Например, механизм генерации мысли. Вот Вы принимаете решение, то есть возникает мысль. Как? Что по этой части есть в классической психологии? Я все ж дилетант. Только по книжечкам. Дальше ещё хлеще.  Сенсорная среда человека и её взаимодействие со средой обитания.

- Это вроде как торсионные поля. Я недавно читал…

- Нынешние торсионные поля, уважаемый Фармацевт – это халтура. Изначально отличную чисто теоретическую идею извратили и положили в основу сознательного обмана.

 - А сенсорные – они не такие?

 - Не совсем. Да и не поля они, скорее всего. Сенсорные поля в биологии – поля восприятия мозгом. Это несколько иное понятие. Надо раскрыть сущность и понять взаимодействие чувств человека, например, с неживой природой. Это цель сенсорофизики. Она может оказаться моим заблуждением, но никогда не будет халтурой.

 - А почему не с живой? Я вот недавно добыл сборник трудов, на Кавказе конференцию проводили. Общение живых. Так это же клубок проблем. Вы случайно не знакомы?

 - Случайно – нет. Знаком не случайно.  Там редкие всплески мысли, сильно укрытые словоблудием. С живой природой и проще, и неизмеримо сложнее. Проще потому, что явление легче обнаружить. Но зато очень трудно понять. Система бесконечной сложности, а механизмы неизвестны. Да  и теорема Геделя предел ставит. А неорганика – гранит, скалы, керамика, взрывчатка – здесь попроще. Но механизмы и здесь неизвестны. Пока. Работаем. Во всяком случае, идея использования сенсорного воздействия для управления состоянием вещества уже не отвергается сразу. Лабораторию замышляем. Людей отбираем. Учить будем.

 - Чему учить- то?

 - Думать. Там штучный отбор нужен. Ужасно это инерционное явление – мышление и психология.

- ТРТЛ используете?

 - Да, конечно.

 - Простите, но я перебью. – Фармацевт отставил пустой стакан. Абракадабра какая-то.  Трис, тэртэл – это что, код специальный? Секреты или что?

 - Нет, нет, что Вы. Секретов никаких. О секретах в гостиницах не разговаривают. По этой части мы грамотные. Дрессированные и очень послушные.  Просто жаргон. Полупрофессиональный. ТРИЗ - это аббревиатура. Означает Теория Решения Изобретательских Задач. А ТРТЛ расшифровывается как Теория Развития Творческой Личности. Простенько, но со вкусом.

 - Такие тоже есть? А кому они нужны?

 - Есть. Но они ещё в стадии становления. Занимаются ими энтузиасты. Люди, предрасположенные к странномыслию. Вначале и автора ТРИЗ, и нас,  последователей попросту били. Сейчас стадия избиения закончилась и перешла в стадию безразличия.

 - А дальше что будет?

 - Дальше по предписанию уроков истории. Общество будет привыкать к  мысли о естественности этих теорий. Оно уже привыкает. Появилось много публикаций. Теория будет совершенствоваться. В направлении ориентации на конкретную личность и получения реальных результатов по частным задачам. А потом кто-нибудь скажет: так это ж мамонту ясно. И давно известно…. Теория станет обыденностью. Как теория полимеров в химии и сами полимеры в жизни. Со временем появятся свои диссиденты, их тоже будут бить, потом игнорировать, число их будет убывать, а оставшихся возведут в пророки.

 - Так уж и в пророки…. За что?

 - По-моему, в основном за то, что они позволили себе дерзость, или, если хотите, роскошь быть такими, какие они есть, а не такими, как все.

 - Непонятно.

 - Точнее, непривычно. Пока Никита размышляет, какую психологическую базу подвести под сенсорофизику, попытаюсь, если вам интересно, потолковать о пророках. Вот прикиньте. Жить по собственному разумению, вне уложений и законов общества, от рождения назначено многим.  Но использовать свое предназначение уготовано лишь единицам. И совсем немногим из них удается дожить до зрелых лет. Общество не любит диссидентов любого ранга. Толпа отторгает их, иногда лишая и жизни. Тех же, кто проходит все круги земного ада, оставаясь самим собой и в мыслях, и в делах – вот их-то мы и чтим, как пророков. За то, что они не сломались под нашим напором. За то, что они бесконечно не такие, как мы. За то, что они мыслят и действуют не по канонам. Что естественно, но страшно. Трибуны революций и босяки, мудрые отшельники, нобелевские лауреаты, апостолы, изобретатели-фанатики. Их, этих странномыслящих, общество либо возносит, либо не приемлет. Собственно, это одно и то же – отторжение. Воров и бандюг общество всего лишь преследует, приемля и не вознося. Ибо живут они по писаному. И деяния их заранее прописаны в уголовном кодексе, сочиненным нами для нас самих. Добропорядочных граждан и ворюг всегда было предостаточно. А странномыслящих – ох, как мало. Когда в далеком для нас первобытном обществе толпа вооружалась булыганами и дрекольем, чтобы убивать мамонтов и мамонтят, в ней тоже попадались странномыслящие. Какой-то молокосос вдруг начинал толковать, что убивать мамонтят – это дикарство, надо их отлавливать, выращивать и затем культурно поедать. Вот дурак – возражала толпа. Ухлопаем и съедим, всегда так делали. Не убивать мамонтят – это же бредятина, они же вкусные. Всегда так было. Ежели какой-то хмырь из обыкновенных втихаря уволакивал кусок хобота в свою пещеру, его били. Но всего лишь били. Тех же, кто словом, или, упаси Господи, делом мешал законному убийству мамонтят, либо самих убивали и съедали, либо изгоняли. Что поделаешь, дикари были, к тому же первобытные…. А те из диссидентов, что уберегались в изгнании от поедания, со временем создали товарное животноводство. Или что-то другое, столь же полезное и со временем ставшее обыденным. Так было при Рамзесах и Конфуции, Нероне и Чингизхане, Александре Двурогом, Сталине, Рузвельте. Так было. И, видимо, так будет. Может, так и надо?

 - И что же, их так мало?

 - Почти всех рожденных странномыслящими общество, само  того не ведая, безжалостно ломает в их детстве или юности. И лишь очень немногим, в основном, под крылышками дедов или родителей с управляемой подкоркой, удается вырваться в средний возраст. Но там конфликт фатально неизбежен. Вариации взаимной нетерпимости бесконечны и потому неисповедимы. Одинаков лишь исход. За редким исключением, личность, воспринимающая мир или его грани по-своему, обществом изничтожается. Средний возраст убиенных – тридцать три года. Факт надежно зафиксирован. Волю общества исполняют правители или изгои, но не след слишком сильно винить эти винтики. Диссидентов бьет толпа, то общество, что живет инстинктами и сиюминутными желаниями. Само по себе обычное, законопослушное, ныне многомиллиардное общество. В том числе и мы с вами, не правда ли?

       Понтий Пилат не хотел распятия – это подтверждают и Иоанн, и Булгаков. Но толпа настояла. И Пилат, будучи правителем и изгоем одновременно, не осмелился пойти супротив. А вот с Иудой прокуратор сделал то, что хотел, и мы за это ему немножечко прощаем. Правда, себе прощаем больше. Предпочитаем наяву  поступать по законам. Иначе боязно. Но если есть надежда, что в Риме и на базаре не узнают, то мы тоже позволяем себе на миг побыть самим собою. Впрочем, лишь при гарантии безнаказанности за это. Поэтому и симпатичен нам Пилат – он такой  же, как и мы, послушный толпе, закону, обществу. И оттого у него болит голова. Как и он, многие из нас изредка позволяют себе побыть самим собой. Хотя бы в мыслях ощутить себя пророком. И у нас тоже болит голова. Ибо нет пророков в своем отечестве. Но отечество – это не только страна, это и семья, и лаборатория,  и клуб, да и вся наша с вами среда обитания. Нет пророков ни в своем отечестве, ни в своем времени. Но нет и правил без исключения.

       В конце концов, уровень цивилизации определяются не наукой, техникой или там потреблением мяса, мыла и бумаги. Он определяется числом неотвергнутых пророков, нашей с вами нравственностью и гуманностью. На каждом уровне – свои пророки. Свое странномыслие. Гуманность мира невозможна без гуманности каждого человека. И если человек, ухватив кусок хобота, колбасы или  нанохалвы, хавает этот кусок в одиночку, а в том, что другим нехватило, громко обвиняет  странномыслящих, а не свою чавкающую сущность – то это как назвать? Можно – безнравственностью, а можно – жестко необходимой ступенью в развитии. Будь то человек или страна. А вы сами не кидали камней в пророков? А в вас – кидали? Припомните….

- А Вы?

- Бывало.

- А в Вас?

- Тоже бывало. И я кидал. И в меня кидали. И даже попадали. Генетически я, видимо, предрасположен к странномысию. Но сдался уже давно. В той жизни, что шла своим чередом, я был, как все. Ну, разве что некоторая экзотика сопутствовала. В школьные годы я непомерно много читал, причем все, без разбора. В шестом классе мне с удовольствием удалось проглотить за две недели «Алгебру» и «Геометрию» Киселева полностью, а это были учебники для шестого тире девятого классов. Но вундеркиндом я не был, даже отличником не был. Ударник. Студентом я каждую весну брил голову. Наголо. Пару лет это шокировало ортодоксов в группе, потом привыкли. От странного влечения к нестандартному и альпинизм. А затем инструкторская работа. Своего рода интеллектуальное пижонство. Принадлежность к избранному клану. Естественно, тогда я этого не осознавал. Нас, старших инструкторов альпинизма, на весь земной шар было человек триста-четыреста. Меньше, чем космонавтов. И меньше, чем академиков разного ранга. Элита преподавательского сословия, так сказать. Правда, в узком круге. Больше в самосознании. Мне иногда удавалось быть самим собой в приверженности собственному мнению о сущности природы. А в обыденности - я, как все. Работа научного сотрудника Академии позволяет иметь и разрабатывать собственное мнение. Его, правда, опасно высказывать, толпа  затопчет. Она только считается интеллигентной. Наша толпа из докторов, профессоров и  таких как я, кандидатов. На самом деле это очень дикая среда, где инакомыслие  преследуется  более жестко, чем, скажем  в толпе дворников или истопников. Те терпимее. Если ты метешь иль поддувало чистишь, как и они, то по поводу остального мироздания можешь нести все, что тебе угодно. В Академии хуже, там инакомыслие недопустимо ни в подметании, ни в мироздании. Как все. Степень, должность, вилка, допускается водка и многоженство, но не более. Думать иначе можно, но высовываться нельзя. Я вот в основном по хоздоговорам работаю, там много дел на стороне. Месяцами пропадаешь в закрытых лавочках, вроде местной. Здесь ты вправе, как сторонняя личность, иметь собственное мнение по всем вопросам, кроме режима, техзадания и этапов по договору. А нестандартность мышления по остальным вопросам – это вроде как блажь академическая. Бог с ним, лишь бы ТЗ выполнял и акты оплаты в сроки оформлял. Так сказать, среда-отдушина. Временное изъятие себя из «своего отечества», где даже намек на странномыслие опасен. Поучился я в свое время, к примеру, в институте изобретательского творчества, сделал там вне основной службы пару работ. И вот уже в академсреде я слегка диссидент, и гайки чуть подкручиваются, причем почти неосознанно, как проявление инстинкта покоя. Когда я более или менее основательно занялся психологией творчества, то на службе об этом помалкивал. Хоть я и осваивал психологию  как потребитель, но… низззя… Ай-яйяй….  Мы все ищем аргументы в свою пользу. Так если бы я заявил себя диссидентом - нет, не в отчестве вообще, а в «локальном  отечестве» - кто знает, сумел бы я сделать то, что я сейчас делаю. Может, и больше бы сделал, а скорее всего – сломали бы, не очень я устойчив. Тем более в нашей специфической среде национальной Академии. Там есть очень умные человеки. Но много и посредственностей,  «примкнувших к престижности». Они завистливы. Презрения к этой публике нет, только изредка жалость.  Бог с ними, не ведают, что творят, так стоит ли провоцировать. Вон Иисус Христос спровоцировал, и что? Ему удалось вывернуться, все-таки сын Божий, вон какой блат понадобился. А меня прикрыть некому. Шеф у меня умница, но он обычный академик. Так что в пророки мне не попасть.

 - Действительно, интересная мысль – покровительство Бога-отца. Вот бы такой блат завести.

 - А зачем он Вам, Андрей? Допустим, есть у Вас такой блат. Ну и что? Использовать его для устройства в гостиницу – вроде бы не по рангу. Итак, чтобы ты сделал?

 - Многое можно сделать.

 - Много – это ещё не критерий. Много чего? Плохого? Хорошего? И не бывает в этом мире только хорошее. Оно обязательно и плохое тоже. Вечное противоречие в отношениях. Да, уж. Давайте я ещё чай заварю. А то все разговоры да монологи. Вы, Андрей, не мучайтесь с Богом. Бог с ним.

 - Оно, конечно, так. Как я понял, Вы сейчас от изобретательства уходите в сенсорофизику. И в полном соответствии с теорией развития творческой личности. А что у Вас впереди?

 - Не ухожу я никуда. Буду размышлять. Подбираться к обоснованию сенсорофизики на базе  психологии и ТРТЛ.

- А смысл в чем? Вот сейчас у  нас какие-то потусторонние разговоры. Здесь не знаешь, как сориентироваться, страна вся на дыбках, скоро и жрать будет нечего, для всех же спецбуфетов не сделаешь. А вы – как инопланетяне. Личности, творчество, пророки…. А жить то как? Скажите, вот вы оба, один, как я понял, какой-то физик секретный, второй психологией на Комбинате занимается, нужна она работягам, как собаке пятая нога.

 - Или как лекарственные травы.

 - Беседы, вроде как в салонах. - Андрей Семенович совсем разволновался. …- Какой прок-то? Занятно, конечно, но уж больно эмпирии высокие. Я вот подумал сейчас, пока Вы с очередной заваркой возились – действительно, а как блат с Господом Богом использовать? И ничего не придумал. Либо мелочь какая-то – зарплата там, дом хороший оттяпать.  Либо несбыточное даже для Бога.

 - Например?

 - Ну, чтоб всем было хорошо.

 - Это действительно из несбыточного. Потому что понятие «хорошо» - оно у каждого свое. А зарплата и дом – это, дорогой коллега, не мелочи. Это жизнь. Вот у меня зарплата в норме, и дом есть – в смысле, жена чудесная, сын и хорошая городская квартира. И потому я могу позволить себе роскошь размышлять о сенсорофизике. А вот у Никиты зарплата средненькая, и дома нет, только обещания, да конура в общаге, да у родителей в деревне строение старенькое. Потому его не тянет размышлять о своем далеком будущем. Хотя в сенсорофизику я намерен его втянуть.

 - А у вас в Академии оклады хорошие?

 - Да нет. Оклады так себе, у сотрудников без степени вообще гроши. Мы основательно на договорах подрабатываем. Надбавки, премии – на фоне общего нищенства терпимо.

 - А договора сложные?

 - Разные. Вот сейчас подписал, надбавка на ближайший год обеспечена всей моей группе, а работы… Недельку подумать, пару контрольных экспериментов в лаборатории, да здесь проверка на натуре.

 - То есть денег платят больше, чем работа стоит?

 - Ну, нет. Больше, чем стоит конкретное рабочее время на выполнение конкретной работы.  Но значительно меньше, чем стоят идеи и опыт. Генеральный сформулировал точно – я оплачиваю по мере моих возможностей работу ваших мозгов, а отчеты и прочее – это для бухгалтерии.

 - А остальное время? Бездельничаете?

 - Так работы невпроворот. Договор и результаты по нему – это итог нашей прежней работы. Будем пахать под будущие договора, а для души моей - сенсорофизика.

 - Мистика все же.

 - Почему же мистика, Никита Петрович?

 - В классической психологии нет ничего подобного. Понимаете, объект психологии – человеческая личность и её взаимоотношения с другими личностями. То, что надо Вам, выходит за эти рамки. Оно касается анимистического образа мышления, то есть одушевления неодушевленного. Это не мышление, а пороки идеалистического воспитания. Культура примитивного общества. Услышать, что гранит скажет…   Мы ж языка его не знаем!

 - Великолепно! Закавыка – в языке! Тот факт, что гранит имеет что нам сообщить, Вы под сомнение не ставите. Тогда мы с Вами точно сработаемся. Но понять гранит – это последующие этапы. Сейчас задача попроще, а может быть, посложнее. Понять механизм генерации мысли. Как в моей голове появляется новое? За свою научную жизнь я сделал около десяти открытий. Сам до них додумался. Правда, при проверке оказалось, что восемь из них человечеству уже известны, причем парочка вообще ошибочны, хотя во времена оны обсуждались зело квалифицированными людьми.  Это меня слегка утешило. Но до распада отрицательных ионов в относительно слабых полях я додумался один. И сам. И первым же подтвердил это прямым экспериментом. Потом оказалось, что похожие осциллограммы со следами явления  видели и другие, но они посчитали их ошибкой эксперимента. И физпротиворечие я первый придумал.  Вместе с тем, мне до сих пор не удается осознать и описать, как я это придумал. Не знал, не знал, а потом вдруг оказалось, что знаю. Как это произошло? Ортодоксы от психологии толкуют про озарение, инсайт, даже подробно описывают состояние неясной эйфории, предшествующей догадке. Все это так. Подобрались они близко, описания точны. Моим ощущениям соответствуют.  Молодцы. Но как – пока никто не знает. ТРИЗ подводит к догадке наиболее коротким путем.  Причем догадки – решения – очень часто бывают  «из обретенного», то есть уже кем-то сгенерированного, но по другому поводу. Что такое – изобретение? Это «из обретенного».  Вот это вам первая проблема. Понять, что есть озарение. Прими, пожалуйста, Никита Петрович, к обдумыванию. И Вам, Андрей Семенович, не возбраняется поразмышлять. Как биологу, это полезно. Вдруг лекарственные травы размышлять умеют? И лечат нас не просто так, а вполне сознательно…  Вторая – придумать прямой эксперимент. Для проверки. Чтоб воспроизвести  можно было….

- А почему бы Вам не обратиться к профессиональным психологам? Есть же квалифицированные люди.

- Есть. Но все они думают, как  их учили. А мне нужен выход за рамки. Его может сгенерировать дилетант. Дилетант – это не лопух. Как говорил великий Эйнштейн: все знают, что так делать нельзя, потом появляется человек, который этого не знает. И делает. В ста случаях его постигает разочарование, а в сто первом – великое открытие. Так как же рождается озарение?

- Так меня не озаряло ни разу…

- Это ты ошибаешься. Просто не замечал. Попробуем смоделировать. Я сейчас скажу быстро-быстро загадку, а вы найдите отгадку. Работаем на скорость. Кто догадается, поднимай руку, как в школе. Добро?

- Интересно.

Итак: Что вчера было завтра, а завтра будет вчера? Один. Два. Три. Четыре. Пять. Шесть .Семь…

Андрей выбросил руку.

- Так, один есть.

- Я тоже знаю. Это сегодня.

- Так. Молодцы. На озарение затрачено всего семь секунд. Шутка старая. Но вот вопрос – а что делали ваши мозги эти семь  секунд? Сначала в темпе перебирали события, которые то ли произошли, то ли должны произойти. И вдруг возникло озарение: сегодня!  А как оно возникло?  Это же не событие, а вместилище событий. Когда будете размышлять, держите модель в голове как отработанный путь. У психологов таких моделей сотни. Но, видимо, ответ и они, и мы ищем не там. Очень велика психологическая инерция. Мы всегда думаем, как привыкли думать. Это хорошо, так как избавляет нам от метаний и поисков там, где все давно известно. Но это же плохо, когда дело касается поисков в неизвестности.

 - А определение у этой инерции есть?

 - Есть, Андрей Семенович. Но лучше на примере. Сообразите, что это такое: сиреневого цвета, сзади и спереди видит одинаково, на трех ногах, прыгает выше дома. Ещё раз: Сиреневого цвета. Сзади и спереди видит одинаково. На трех ногах. Прыгает выше дома. Итак?  Никита, тебе эта ситуация знакома?

- Да. Мы её анализировали ещё на первом курсе. Сразу никто не догадался.

- Ответ столь же стандартен, как и необычен. Это белая, слепая, хромая лошадь.

- Но она же сиреневого цвета!?

- Так сирень и белая бывает.

- А-а-а…. Ну, насчет видения и трех ног очевидно. Слепая и хромая. Проходит. Но как хромая лошадь прыгает выше дома?

- Так дом вообще не прыгает.

- В этом смысле…. 

- Ну, вот, дошло, что есть психологическая инерция? А определение придумай сам. Или посмотри в словарях. В крайнем случае – в Интернете. Ясно, что механизм озарения лежит вне рамок нашей инерции мышления. Его не понять, если будем крутиться в замкнутом пространстве. Так что будем размышлять, как выйти из этого круга, где нас формально никто не держит.

- А что дальше?

- Дальше у всех рутинная работа. Будем вкалывать. Пока не забыл.  Андрей, запишите мой адрес.

      Егор Васильевич продиктовал адрес.

- Пишите обо всем и ни о чем. Если возникнет потребность написать… И свой адрес вот сюда, в блокнот, запишите. Место экономьте, блокнот – он один на всю мою жизнь.

 

 

*)Bona diсta -  поучительные слова.

 

  

(Aeterna veritates - вечные истины.

Amor fati – любовь к судьбе.

Fiat voluntas tua – Да будет воля твоя.

Omnia vanitas –все суета. 

Vanitas vanitatum, et omnia – суета сует и всяческая суета.

Semper idem – всегда то же самое.)

 

 С правом на самовыпуск.

Ю.Васин  (Ю.В.Горин).

Этюд третий. Полигон Аманкол.

 

       Большие горы  живут в своих ритмах. Непрерывная суета ручьев и камнепадов соседствует с невозмутимым постоянством хребтов, вершин и стен.   Они живут спокойно,  никуда и никогда не торопясь. Не нанося никому ран и почти не получая их. Разве что в отвесах над реками на месте старых царапин открываются нашими стараниями рваные раны дорог.  Очень медленно живут большие горы, и век человека для них – лишь минута.  Наверное, это и есть ритм природы, а мелькание человеческих поколений всего лишь случайная ошибка эволюции. Флуктуация, обреченная на неизбежную погибель. А горы останутся и будут залечивать раны. Свои и наши.

      За сутки до расчетного срока подвижки руководитель проекта Тимур Русланович Коршунов провел общую планерку прямо на НП – так полигонщики именовали выдвинутую от базы и прикрытую навесом площадку с входом в бункер, треногами с оптикой и десятком скамеек. Шеф по ранжиру опросил всех - все было обыденно и скучно. Генераторы в горе пашут, компьютеры в бункере пишут, скалы стоят, снега лежат, над ущельем – птицы, в ущелье – никого, лишь утром наверху туры пробежали. И трещины в скалах – все те же, неизменные и ясно видные, как линии жизни на ладонях. Когда планерка заканчивалась, снизу к домикам пропылил белый «Вольво».  Видно было, как из него вышел человек, вытащил тяжелый кофр-чемодан, пригнувшись, что-то сказал водителю. «Вольво» нерешительно пофыркал и укатил.

       Приехавший, оставив кофр у домиков, двинулся к НП.  Он шел неторопливо, мягко, по жухлой августовской траве. Седой, чуть полнеющий, но все ещё аккуратно построенный человек в темных очках, светлом костюме, на плечах – ремень черной потрепанной сумки. Подойдя, снял очки, прошелся взглядом по лицам, слегка рокочущим голосом произнес: « Всем доброе утро. Здравствуй, Тимур. Что видно необычного?».

       Коршунов ответил почтительной  скороговоркой:

- Здравствуйте. У нас все обычно. И необычно тоже. Мы Вас давно ждем. Жилье приготовлено вон там, во втором домике снизу. Столовая – в бараке, что под тентом. Да вот ещё трубу поставили, с автоматической подстрой резкости, специально для Вас. Вы как, посмотрите или отдохнуть хотите?

 -  За трубу – спасибо. Но у меня есть своя. А эта пусть будет твоя. Мне хотелось бы разместиться. Уточни, где жилье отведено. И я пойду. Брошу вещи. Прошу не беспокоиться. Мне не хотелось бы быть причиной  хоть какой-то суеты. Благодарю.

  Шеф кивнул: - Да, конечно. Вот Роман Дементьев Вас проводит.  Рома, помоги, пожалуйста, гостю. Жилье покажи и чемодан забери.

 - Хорошо. Пойдем?

       Обычно шумный полигонный народ стоял молча. Слегка суетливое, из ряда вон выходящее поведение шефа, отрывистые, с печально-тревожными нотками реплики приехавшего, его безразличие к НП и к обреченному ущелью притушили голоса. Сидевший за выносным дисплеем молоденький оператор крутнулся на  стуле.

 - Шеф, что это за птица? Спонсор или экологический комиссар? Так вроде моложавый, а по глазам, лет двести. Смотреть боязно.

 - Это, ребята, Дед Егор.…Или просто – Дед.  В общем, зовите его Егор Васильевич, а кто он – пока неважно. И предупреждаю всех. Не беспокоить, суеты не устраивать. Все его просьбы, советы и приказы подлежат немедленному выполнению. Подчеркиваю – все. И немедленному.

 - Даже если он прикажет рвануть генераторы? Или скажет грибы сырыми потреблять?

- Последнее не грозит. А скажет – взорвать или питание снять – выполнять, не мешкая. Это вполне официально и серьезно.

 - Ого! Либо безграничная власть у человека, либо у Вас, Тимур Русланович, безграничное к нему доверие.

 - Это одно и то же. Но у нас ещё куча дел, а всего сутки осталось.

 - Меньше. Двадцать три часа.

 - Кто знает. Расчетный момент, конечно, в десять ноль-ноль утра, но всякое может быть. Скорее всего, старт будет попозже. Считали с запасом. А Дед Егор - он из провидцев, патриарх сенсорофизики, его, говорят, даже скалы слушаются…  Всех прошу ещё раз все проверить.

      Народ разошелся по своим местам.  Шеф в патриаршью трубу в сто первый  раз изучал склоны. Подошел Дементьев.

  - Все в порядке. Размещается. А в кофре какая-то аппаратура. Меня отослал.

  - Роман, ты назначаешься к нему личным телохранителем. Охрана должна быть надежной, но не навязчивой. Понял? Учти – Дед вне правил, он наблюдает и пребывает сам по себе.

 - Да понял. Как его зовут, он сказал. Мы в общем-то познакомились. Он мужик правильный.

       На рассвете, разбуженный какофонией двух старинных будильников, старший оператор Леня Гинзбург направился  к бункеру, проверить режим  и сигналы с генераторов. Шеф автоматике доверял, но дежурств не отменял. Дежурный дремал. Пощелкав тумблерами,  подразнив сенсорные кнопки и не обнаружив ничего нового или необычного, Леня хотел было пойти ещё подремать, но увидел на бруствере НП патриарха.  То стоял и смотрел на горы. Верхушки скал справа уже осветились, но в ущелье ещё покоились остатки ночи. Леня решил пообщаться со странным человеком.

        Почти вместе с ним подошел Дементьев. Рождающееся утро вроде бы обещало быть добрым, и три жаворонка дружелюбно это отметили. Сегодня Дед был не таким печально суровым, как вчера, и глава операторов рискнул спросить: «Что, пришли с утра посмотреть? Думаете, может начаться раньше десяти?».

- Вряд ли, Леонид Яковлевич.

- Можно Леня.

- Хоп. Сейчас не начнется, Леня. Скалы знают, что часов до пятнадцати нам будет плохо видно. Против солнца. Передохнем после обеда, тогда и насторожимся. А сейчас пусть все катится привычно. Кто ждет, пусть ждет.

 - А по расчетам сегодня в десять. И режимы идут точно, генераторы уже наработали, чуть осталось. Боязно все же. Даже шеф на взводе. А он мужик что надо, и выдержка ещё та. Вы давно его знаете?

 - Знаю. Давно. С мальчишек. Да и в добавление к физтеху он у нас повышал квалификацию, в институте сенсорных прогнозов. Там я его окончательно и засек. Как работника. Он и до этого проекта многое успел сотворить. Тимур хорош, почти как бриллиант.  Монолитен, но со многими гранями. Только вот опасность не всегда чувствует. Как его отец. Но это придет. К сожалению, к старости. А сейчас он в расцвете сил, относительно молод, потому и осторожен, и беззаботен одновременно.

 - Вы для подстраховки приехали?

 - В основном из любопытства. Я вот под утро проснулся, послушал себя и понял, что тревога и опасения умерли вчера. Вот оно, перед нами, ущелье со страшным именем Аманкол, короткое, огороженное гранитными утесами. Оно последние двести лет  не блистало буйством живой жизни. Даже наоборот. Знаете, туристы  заходили в него редко, говорят, что внизу  атмосфера очень давящая. И аборигены ущелье почти не используют. Растительность бедновата, здесь воздух совсем без отрицательных ионов. А отрицательные ионы – это жизнь. И на перемычках шквалы дикие бывают, короткие, но страшные по силе. Сейчас, без людей и скота, оно как будто совсем заснуло, на века. Не правда ли? А нам назначено поселить в нем ритмику дней и часов, а не веков.

 - А кто назначил?

 - Судьба. Или мы сами. Что одно и то же. И вот для этой смены ритмов мы загнали в скалы три десятка генераторов, и они там по нашей воле лепят адскую смесь из атомов азота и железа. Я прямо-таки ощущаю, как это варево не торопясь расползается по трещинам в древнем усталом граните и грызет межзеренные границы.  Гранит родился когда-то в раннем протерозое и внешне пока хранит невозмутимость. Не ведает об уготованной ему участи. Но вот пресытится смесью, она спровоцирует неустойчивость. И потечет гранит песочком. Такие микрокристаллики.  Кварц там, полевой шпат. Песок, короче. Грохнется вся эта зубчатка утесов, генераторы у них  в основании. А выше по ущелью песчаные осыпи заполнят весь трог.

 - А генераторы как же?

 - Так им все равно. Они и сейчас глубоко закопаны. Провода от солнечных батарей оборвутся. Собственный энергоресурс у них невелик. Попашут ещё сутки-другие и смолкнут. А на месте мрачного и безжизненного хаоса появится плато на сотню гектаров. Биологи забросят  на него гумины и через пару лет  вырастят на песке почву.  Будут огороды и пастбища. Воду дадут горы, остальное сделают солнце и руки человеческие. Да и военные  сильно заинтересовались относительно дешевым способом возведения полигонов в горах. Поэтому и корпуса, и бункера сделали очень быстро и добротно. И охрану обеспечили. Но ответственность – наша, и наших шефов из МЧС. И не только сейчас, но и на века.  А сегодня утром я почувствовал,  что все будет нормально. Короче, нет причин для тоски на свете.

 - Предчувствие удачи?

 - Не совсем. И не предчувствие. Удача может и не объявится. А вот неудачи точно  не будет. И ты прав – осталось чуть. Десять - двенадцать часов, это же всего полсуток, а не полвека. Прорвемся. Не дрейфь и не суетись. Тебе сколько лет?

 - Под  сорок.

 - Что заканчивал?

 - Бауманку. А Тимур из физтеха.

 - И мне когда-то было под сорок. Ну, потолковали, и будя. Дементьев, тебя ко мне  приставили что ли?

 - Да. Тимур Русланович поручил Вас моим заботам.

 - Это хорошо. Роман, а по расписанию в твои обязанности что входит?

 - Я кинооператор. Видеофиксация всего. Недавно цифровики освоил. Красота.  Техника ещё та. Не то, что старинной пленки, даже магнитных дисков не надо. Пишет прямо на кристаллики.

 - Добро. Но меня снимать необязательно. Пошли, я прогуляться хочу. Речку послушать. Завтра не услышишь. Ручьи журчат, а не шумят. Леня, начальству скажешь, хорошо?

       К восьми к бункеру подошел Тимур. Он молча посмотрел на дисплее последние данные, заглянул  в оптику. Левый сброс был в тени, а на правом  стены отсвечивали созвездием переливающихся отблесков. Скала жила, хотя и оставалась неподвижной. Большая, вечная скала, краешек барьера, пропиленного речкой  за тысячи столетий. Тимур вглядывался  в эту простую красоту – только сейчас до него дошло, что у скалы сегодня последнее утро. Завтра она нагромождением блоков будет лежать в теснине. Да, натворили.  Он и раньше знал, что этот кусочек обречен, но сейчас абстракция  становилась осязаемой, видимой явью, и Тимуру стало страшно, ужасно захотелось обернуться и скомандовать: «Отбой. Снять питание» - и тогда прекратят колдовать генераторы, и все останется как было, и наступит…  Впрочем, ничего не наступит. Тимур знал – при любом исходе он не услышит  ни от кого ни слова упрека. И если все останется, как есть – неважно, по команде или как неудача. И если песок  сметет все – и блоки, и полигон тоже. Упреков не будет. Решать только ему, и отвечать только пред собой. Он резко обернулся.
 - Кто ещё не завтракал, пошли. Деда никто не видел?

      В столовой патриарха  не было. После завтрака шеф поспрошал, не видел ли кто Деда. Старший оператор отозвался: - Он на рассвете ущелье смотрел. Мы покалякали малость, даже кофе выпили. С настроением. А потом он ушел к реке. И Дема с ним.

 - Не вверх?

 - Нет, вон туда.  Сказал, пойду речку послушаю, пока шумит. Завтра от нее ручеек останется.    

 - Сегодня.

 - Он сказал – завтра.

 - Ну, ладно. Пошли на НП. Час близок.

       Шеф методично обошел всех, повторил, кто где работает по стартовому сигналу. Воздушная волна от обвала ожидалась не сильнее порыва хорошего ветра, но меры безопасности напоминали атомный полигон. Бункера с запасами за домиками и на НП, противогазы на всех, посты на дорогах, тропах, дальних перевалах, постоянное дежурство в эфире. Но пока – все в норме.

       К десяти суета спала, все уткнулись в окуляры, верньеры, экраны. Об историчности  никто не поминал, всем  и так было ясно, что такие эксперименты – это кусочек самой истории, а она дублей не содержит. И вдруг закакофонило.  Звук шел сзади, странный, дерганый и нарастающий, многоголосый писк со звоном. Старший оператор смущенно  запричитал: «Шутка это, шутка. Мы будильники собрали в кастрюлю от компота, все сигналы поставили на десять, вот они и голосят…». Тимур крякнул: «Да уж… Но синхронизация отличная. Молодцы. Послушали, и будя. Всем по местам. Не отвлекаться».

       От речки  подошел патриарх в сопровождении Дементьева.

 - Всем –  с добрым  утром. Шефу показал на ладони камушек. Смотри, какие жилы. Скручены. Но не напряжены. В речке лежал, на свободе.

 - Да, интересно. Егор Васильевич, час уже пробил. Если можно, не отдаляйтесь от бункеров.

 - Добро.  Не буду. Но все будет хорошо. А то, что пробил, уже слышал. Оригинальный сигнал.

 - Да вот, мальчики пошутили, будильники в кастрюлю собрали.

 - А-а. А мне подумалось – посуда митингует. Ну, да ладно. Роман, пойдемте завтракать. А потом я почитаю.

 - Посмотреть не хотите?

 - Нет, я попозже. Ты ничего не слышишь?

 - Пока нет.

       К часу дня безделье тел и томление духа разморили всех. Прагматики заговорили об обеде – тащить на НП? Ходить по очереди? Спор был в разгаре, когда тихо появился патриарх.

 - О чем лай? – весело процитировал он.

 - Да вот, обедать хотят.

 - Резонно. Время. И что же?

 - Так наблюдать надо.

 - От столовой сюда – меньше минуты. А на первую минуту, кроме двух труб, никого и не надо, компьютеры запишут. Это же не взрыв, а подвижка. Посмотрим мы с тобой вдвоем. Потом перекусим. Времени хватит. К тому же заметного шевеления раньше шестнадцати не будет.

 - Добро. Всем  обедать. И сигналы слушать.

        Народ толпой  двинулся к бараку. Двое остались в креслах у большой оптики. Дед поглядывал в глубину Аманкола, шеф шарил трубой по основанию самого большого утеса.  Подножие было уже в тени, и утес напоминал  рыжую ведьму в темной юбке.

Шеф откинулся в кресле:

 - Егор Васильевич, это скалы Вам сказали, что с утра подвижки не будет?

 - Ох, и этому мистика чудится. Сенсорофизика – это все же физика, а не мистика. И скалы ты слышишь лучше меня.  И если ты не слышишь, то и я не слышу. А с задержкой – все и просто, и сложно. Помнишь, месяца полтора  назад здесь был мой посланец, под утесом шарил, веточки, цветочки и травку с корнями собирал?  Так вот, анализ показал в них избыток азота. Это значит, что мы с тобой ошиблись, когда в расчетах пренебрегли биомассой. Она, конечно, мала, но азот отбирает у скалы сильно. Видимо, из того, что активируют генераторы. Оценка показала, что задержка будет на семь-восемь часов. Так что сказали не скалы, а кустики. Начнется ближе к вечеру.

 - Да, ситуация. А что ж вчера не сказали?

 - Все может быть. Ведь травка могла набрать лишний азот и из воздуха, например, из-за вашего присутствия. Правда, мой внутренний голос говорит, что оттуда, генераторный. Травка жадно реагирует на переизбыток атомарного азота. Но это предположение, а не экспериментальный факт. Так что расхолаживать народ было несколько нерационально. Сенсорофизики тоже ошибаются, да и не в форме я вчера был. Сомнения грызли, как тебя сейчас. Впрочем, вот уже и поевший хозяин трубы явился. Я, пожалуй, пойду поем, а потом за своей трубой. Пока установишь….

         Минут через сорок патриарх принес на НП свой кофр. С помощью Дементьева извлек складную треногу, потом странную систему, вроде бы как большой телеобъектив с двумя десятками серебристых трубочек-ребрышек. Установил на треногу, вытащил из кофра блок питания, подсоединил, попросил подключить к сети.

 - Надо 24 вольта, у вас же есть?

 - Есть, есть, в бункере весь дубль на 24 вольта.

 - Добро. Но мощность приличная нужна.

 - Проводка выдержит. А источник с большим запасом.
       Дед колдовал, явно не торопясь.  Навел визир куда-то вглубь ущелья, щелкнул большим тумблером.

- Так, пущай зеркалит.

 - Это что, Егор Васильевич?

 - Понимаешь, вот эти стволики – это лазеры. Каждый из них там, на скале, сам себе сделает зеркальце, а потом все вместе будут следить за ними. Старинные тумблеры – для надежности. Если зеркальца сдвинутся хотя бы на полволны, мы увидим. Понимаешь, подвижку, как и всякий лавинный процесс, предваряют фальстарты. От первой лавинки до истинного начала – минут десять.

       Шеф обиженно заворчал: «А почему только одна? И только сегодня?»

 - Эту идею года два  назад придумал Коля Гриднин. Николай Иванович, ты его хорошо знаешь. Голова. Но он впаивал зеркальца в породу, а напряжения при этом такие, что система чувствовала их, а не массив. Недели две  тому назад, когда я сватал ему ядерщиков и смотрел прежние его расчеты, мне попался на глаза один отчет по этому делу. Этакое безнадежно пессимистическое сочинение. Я просмотрел, призвал Колю, мы кое-что пересчитали. Развитие идеи состояло в том, чтоб не впаивать в скалу чужеродное для нее зеркальце, а сделать его тем же лазером  из вещества самой скалы. Лазер сам себе зеркальце делает из прямых ресурсов системы. Все по науке. Космики так давно делают, но из металла. Режимы они отработали. У него этих лазеров целый ящик, и визиры есть. Сделали, опробовали. Получилось.  Позавчера мы на закате проверили эту штуку на нижнем полигоне, она зафиксировала сдвиг остывающих скал. Вчера раненько утром  Гриднин на своем «Вольво» сюда погнал. Очень рисковый человек, хотя и толстоват. Четыре часа на полной скорости. Останавливались только у патрулей, у него пропуска нет, но военные по моей ксиве обоих пропускали.  

 - А чего же он не остался? Даже здравствуй не сказал…

 - Занят он. Он пытается сенсорить естественную радиоактивность. Ядерным физикам очень нужен сенсор по их делам. Они ему дыхнуть не дают. Сегодня у них большой сбор. Но он приедет.  Как созреет. К обеду завтра или ранее. Если патрули пустят. Заявку на пропуск я подписал, но его только завтра сделают. Ну, да ладно. Зеркальцы уже готовы.  Видишь, по торцам сигнальчик бродит? Медленно по кругу. Это ущелье остывает. Если бы порода была  абсолютно неподвижна, то он стоял бы на месте. А на фальстарты перед подвижкой он отреагирует  этакими  быстрыми проскоками по кругу.

 - А саму подвижку покажет?
 - Замолчит. Зеркальцы ж перестанут зеркалить при первой же серьезной  встряске. Сместятся неизвестно куда. Мы его после ажиотажа задействуем снова. Чтоб усадку посмотреть.

 - Да, вещь. А как называется?

 - Пока никак. Коля его визиром звал, а потом «глазком» обозвал. Так и в рабочем журнале записал. Говорит, подсматривать удобно.

        К шестнадцати часам все поуспокоились. Режим ожидания нарушали лишь редкие реплики операторов. Патриарх устроился поудобнее около «Глазка», заглядывая то в окуляр, то поверх прибора на ущелье. Смотреть на ущелье всем надоело, и народ подсматривал за патриархом. В  непредсказуемую минуту сигнал на ободке задергался, потом быстро проскочил несколько кругов и снова пополз медленно.

«Началось» - Дед выдохнул это слово, посмотрел на шефа. «Чуть обождем.». Передохнув несколько секунд, сигнал снова погнал по кругу.

- Так, скорость приличная. На остывание не похоже. Командуй ноль.

- Всем по местам! В бункер! К приборам. Подмена – туда же, в бункер. Егор Васильевич, треногу с «Глазком» куда спрятать?

 - Пока никуда. Ты тоже пока останься здесь, на свое место нырнешь потом. Ещё оставь Романа. Пусть снимает. Автоматы хорошо, но люди лучше. Он справится. Волна не взрывная, удара не будет. Есть время на раздумья.  Свое место я выберу сам. Посмотрим начало. Это любопытно. И познавательно. Смотри, глазок как разволновался. Скорость изменяется, как при дроже породы. Но визуально пока ничего не видно. Ждем. Это минуты…

        Глазок закрутился блестящим веретеном. Егор Васильевич не отрываясь смотрел на верхушки самых высоких  скал. Когда одна из них дрогнула, он попросил Дементьева быстро свернуть треногу и отнести «глазок» в бункер. «Ещё пригодится…. И шефу: Посмотри, и сразу же вниз. Проследи, чтоб наверх не высовывались, пока волна не пройдет. Потом можно. Как только грохнет, военных поставь в известность. Чтоб в курсе были».

       И рухнули скалы. С безмолвной обреченностью осели утесы, попадали глыбами и рассыпались в прах. Песок текуче поплыл вниз, засыпая предвечернюю синеву ущелья. Дыбом встала косматая пыль и скрыла Аманкол. Запрыгали молнии. До НП докатилась дрожь Земли. Потом пришел размытый грохот. Через четверть минуты прилетел шквальный ветер, оглушил грозным рыком, пометался по долине и стих. В наступившей почти идеальной тишине слышен был лишь шелест песчаного прибоя да погромыхивание пыльной грозы.  Люди слушали и молчали, вглядываясь в экраны и самописцы. Дублеры высыпали на вольный воздух. Пыль продвигалась медленно, ползла зловещим занавесом, колыхалась, опадала. Потом ветер потянул вверх по ущелью. Песок в песчаных ручьях нагревался и грел воздух. Природа сама оберегала вершину своих творений.

       В эту ночь почти никто не спал. Ущелье колобродило. В наступающей темноте слышны было тяжелые вздохи больших масс песка. С  постоянным любопытством отслеживали датчики, фиксирующие фронт продвижения песка. Фронт слегка отставал от расчетного графика, внося успокоение в души пессимистов. Ничего угрожающего не было даже близко. Получалось, что все меры безопасности, все эти бункера под НП и под домиками, привычно и быстро возведенные военными строителями, многочисленные защитные земляные валы и козырьки, запасы воды, резервные кухни – все это зря. Следствие незнания. Подстраховка. Или перестраховка.

       Ранним утром дежурные наверху услышали выдохи мотора и хлопок  двери машины. Белый «Вольво» подобрался почти к  НП. Из него вышел грузноватый мужчина, огляделся и подошел к шефу.

 - Приветствую, Тимур. И поздравляю. Начало есть. Как глазок?

 - Привет! Глазок посигналил добре, теперь ждет. Ничего же не видно, пыль медленно садится. Датчики вне зоны все живы, толчки расчетные, и система в норме. Даже скучновато. Песок течет, нагревается, греет  воздух, он вверх уходит. Со стороны, наверное, пыльный столб далеко виден, лезет в небеса. Поэтому ветерок по ущелью вверх тянет. Как считали, так и выходит.

 - Пока выходит – уточнил Гриднин.

 - Да, конечно. Пока. Потом будем посмотреть.

 - Подходить когда намереваешься?

 - Да суток через двое хотел. Как генераторы ресурс выработают. Если Дед не тормознет. Пыль раньше не сядет, да и обвальчики могут быть. Подождем…  А ты чего вернулся? То ускакал, даже из машины не вылез, а то вдруг рысью назад. И События не увидел. Как с патрулями-то обошелся? Дед сказал, что у тебя пока пропуска нет с собой.

 - А они запомнили. Я им сказал, что Дед в машине деталь забыл, мол, нужна она срочно. Черновой вариант визира показал. Они по моей просьбе связались по своим каналам с Управлением, им сказали, что пропуск оформлен, его передадут по электронной связи. Пустили  авансом.  Да ладно. Дед где?

 - Он странный какой-то.

 - Всю жизнь такой.

 - Вчера, как ухнуло, пылюга всколыхнулась, он стоял, смотрел. Тут волна пришла. Он даже не пригнулся. А я всех в траншею загнал, поближе к бункеру. А он постоял на ветерке, потом наклонился ко мне и говорит: «Веди дальше, Руслан. Я к речке пойду». Имя то ли спутал, то ли отца вспомнил. Странный он все-таки. Я кивнул Дементьеву, он за ним двинулся. А Дед обернулся, и так спокойненько пророкотал: «Не провожать. Ловите свою удачу на ваших местах. Я помечтаю и вернусь».  Взобрался на вал, постоял, осмотрелся и ушел к речке.  И все. Бродил вдоль русла почти до полной темноты. Его можно понять, фактически первый эксперимент по его теории. Молча поел,  ушел спать. А сегодня с рассветом опять пошел бродить. Но в компании с Дементьевым. Хорошо, пыль на месте держится. Вниз по ущелью не идет. Ветерок постоянно тянет вверх по ущелью.

 - Не суетись. Дед ничего зря не говорит и не делает. Он опасность всегда чует. Только боюсь, что на завал он тебя раньше следующего лета не пустит. Ладно, я пойду к нему.

 - Так ты  чего приехал-то? Не из-за визира же…

 - Да нет, визир – это лапша на уши. Я вернулся… Сомнения меня загрызли. Ты знаешь, Дед связал меня с ядерщиками, и они так загорелись, вроде бы я им прям завтра на блюдечке ключик от естественной радиоактивности принесу. Я было придумал один эксперимент, так, вроде наблюдения, а в дороге засомневался. Вчера с ними поработал, а сегодня в машину, и сюда.

 - Дед знает?

 - Да, конечно. Мы идею обсуждали. Только он похмыкал, погладил меня своими глазищами и сказал примерно так – хошь верь, хошь не верь, Коля, но я не знаю, прав ты или нет. Она же все-таки естественная, радиоактивность-то. То есть неуправляемая, сама по себе. Но мы с тобой – тоже вполне естественные создания. Тоже сами по себе, но рангом выше. Только это и внушает надежду на конечный успех. Не торопись. И все. Дальше мы с ним только по «Глазку» работали. Ладно, пойду.

 - Ну, ну.

       Гриднин вылез на вал, но там встал.

 - Что, раздумал?

 - Они сюда идут. Меня увидели. Дед рукой помахал.

         Спустился. Посмотрели вместе на пыль. Она висела мутноватой завесой, расползалась  по краям, и с левой стороны через рванину пробивались осколки солнечных лучиков, окрашивая медленно клубящуюся бахрому в тревожные тона. В середине же почти непрерывно чиркали молнии, их глухой раскатистый гром сливался в непрерывный  рокот, и вся картина смотрелась с большим интересом. Как огонь костра. Предопределенный хаос.

        Подошли Дементьев и Горов. Дементьев по валу пошел к пульту. Горов спустился к Тимуру и Николаю.

- Здорово, Коля. А я тебя к обеду  ждал. Скоро мыслишь. Тимур, ты будешь ворчать, но подходить раньше недели нельзя. А на завал, видимо, только весной. Могут быть пустотные линзы. - Гриднин удовлетворенно хмыкнул.  - Такие вот дела.  Речка заметно обмелела, но вода прозрачная. Значит, идут только нижние боковые ручьи. Но нагрев уменьшается, и скоро пылюга их сверху накроет. Там аппаратура надежная?

 - Да, проверяли.  Подпружали  же речку, все проверили. Дементьев, посмотри, пожалуйста, что там  с тринадцатого по шестнадцатый канал. Это речка.

        Ещё посмотрели на пыль. Пылевое облако завораживало. Оно жило своей облачной жизнью. Песок тек медленно, органическая пыль придавливалась, в воздухе была масса мелкого песка, с блестками.

 - Да, суетится природа. Не ждала.

 - Так что там, на каналах?

 - Как положено. На тринадцатом – ноль, потом три  ушли от нормы вниз, один – побольше, два другие  – чуть-чуть, семнадцатый – без изменений.

 - Тринадцатый – это радиоактивность. Потом расход воды, температура, прозрачность.

 - А семнадцатый?

 - Контроль состава воздуха над речкой.

 - Спасибо. Коля. Ты когда ел?

 - Рано утром.

 - Завтракать будешь?

 - Да. А Вы, Егор Васильевич?

 - Конечно. И с удовольствием. Пошли.

       За столом болтали обо всем и ни о чем, обменивались впечатлениями, пытались  образно втолковать  Гриднину, как интересно и порой занятно все было.  Всерьез заговорили только после фразы Тимура:

 - До весны здесь со скуки сдохнешь. Должно же за пару недель осесть.

 - Осядет. А от скуки не помрешь. Не будет её у тебя, без передыху пахать будешь. На два фронта. Аманкол норов свой ещё покажет. Следите за речкой. Неотрывно. И средства защиты и эвакуации держите все время наготове. Противогазы и колеса. Понимаешь, Тимур, мы не смогли всего учесть. Вот послушай, какая цепочка выстраивается. Сегодня утром мне Дементьев про находку туристов напомнил. Они весной в Аманколе кости странные нашли, с проводочками и радиодеталями. Я эту их находку в спасфонде посмотрел, попросил анализы провести. Косточки не совсем человеческие. Экспертиза не смогла четко определить.  И по генному анализу непонятно, кто. С возрастом неясности. Очень похож на человека, но не совсем человек. У меня тогда возникло впечатление, что я эту комбинацию не в первый раз вижу, но только сегодня утром понял, что это такое. Стар стал.  Мы с Колей вниз поедем, я хочу эти штучки отыскать и попытаться  узнать их.  А Колю попросим  еще три-четыре «Глазка» собрать, и датчики радиоактивности у него же попросим, штук пять – шесть, их у него сейчас навалом.

 - А ещё что в цепочке, кроме  косточек и проводов?

 - Многое. Но я сформулировать сейчас могу только одно. Мы изменили наполнение пространства в ущелье, вместо воздуха там теперь песок и каменюки. А вместо больших скал – воздух. Однако память в пространстве осталась. Ущелье недаром прозвали Аман. Что значит – плохое. Оно помнит что-то, недаром за ним уже почти три века плохая репутация. А теперь вот ещё и проводочки с косточками.

-  Может, козел, мутант какой-то.

 - Очень интересный козел. С проводами и радиосхемой. Он больше на Демона смахивает. Коля, ты не суетись. Ядерщики подождут, привезешь сюда приборчики, и шмотки захвати. Место ему здесь пожить найдется, а, Тимур?

 - Найдем. Рядом с Вашей комнатой одна свободна. Она маленькая, но отопление есть.

 - А компьютеры?

 - Полностью укомплектовано. Как и в Вашей. Интернет и прочее. Работать можно.

 - Добро. Его в мою комнату поселишь, а меня – в маленькую. Я редко навещать буду. Занятия зимой.

 - Сократили бы Вы, а? Сами же сказали, что здесь интересно будет.

 - Ага. Вам. А мне – не очень. На занятиях интереснее. И важнее. Из тебя технарь так и прет. Извини за нескромность, но мы с тобой занимаемся очень творческим делом. А такие епархии без системы обучения обречены на крах или застой. Это очень хорошо понимают в МЧС. Хорошо вот, федеральный университет подключили. Толковые начальники, деятельные  мужики. И  перспективу чувствуют. Недаром основателем их становища считается активный строитель кавказской линии полковник Николай Ладыженский. Или его подопечный, но тоже весьма активный полковник. Они и сами строили, и подчиненных учили. Работа со слушателями гарантирует от остановки, то есть от деградации. И всей системы, и каждого конкретного дела в ней. К тому же, организм мой дряхлеет, полевые условия означают непрерывную борьбу за существование. Кстати, Тимур, осенью  будешь стажироваться в роли доцента института сенсорных прогнозов. Ты готов? Две лекции в неделю, и два семинара. По Аманколу и его превращению в Яхшикол.  Работать придется наездами. Здесь за тебя поруководит Коля. Оформи приказом. Заранее продумайте, кого на смену надо готовить. 

 - Понял. Согласен. Все к тому шло.

 - Хорошо. А через годик – и ты, Коля. Вот определишься с радиоактивностью, перестанешь понимать, чем занимаешься, и в преподаватели.

 - Егор Васильевич, с лазерами я понял, они здесь нужны, а вот с датчиками?

Ведь проверяли же все ущелье и округу на радиоактивность. Фон, и все. Полагаете, оползень глубинные слои потревожит или вскроет? Вряд ли, мы ж всего максимум триста метров нарастили. К тому же сверху…..

 - Конечно, не вскроет. Но может спровоцировать. 

 - Как? Она же естественная!

-  Что я слышу? Ты ж сам толковал ядерщикам, что надо попробовать.

 - Так я только наблюдение предлагал. Посмотреть, аномалии выявить, проанализировать.

 - А зачем? Ты знаешь наверняка, что аномалии будут, как и во всяком статистическом явлении. Кое-какие из них уже известны. Так, вспышки на Солнце слегка усиливают скорость радиоактивного распада. Видимо, поток нейтрино усиливается и провоцирует дополнительные распады. Эффект слабенький, но явно показывает, что распадом можно управлять. Особенно если предположить, что так называемый спонтанный распад на самом деле есть следствие воздействия космического потока нейтрино. Поток почти постоянный. Знаете, у меня само понятие «спонтанный» вызывает недоверие. В студенческие годы я искренне удивился, когда преподаватель сказал, что свободный нейтрон живет около двенадцати минут. Откуда частица знает, что пришло её время? Потом квантовая хромодинамика многое объяснила, но осознать природную «спонтанность» мне так и не удалось... Надо поспрошать ядерщиков. Значит, надо искать на выходе закономерности появления аномалий. И раскрутить самих ядерщиков, какие именно детерминированные нарушения хаоса могут в принципе иметь место. Пусть ищут, им же виднее. Так?

 - Да.

 - Ну, вот видишь. Но если управление радиоактивностью ты считаешь возможным, то почему же полагаешь, что его нет в природе? Она же черт-те сколько тысяч лет существует, для неё все наши наблюдения над распадом – лишь миг, и все. Естественный радиоактивный распад известен нам  всего чуть больше сотни лет. Нет никаких оснований  полагать, что частные закономерности, замеченные физиками на отрезке всего в сто лет, можно распространить на вечность. Типичный антропоцентризм. Самоуверенность. Вот и здесь. Лет двести – триста тому назад природа решила, что пришла пора изменить привычный ритм жизни в Аманколе. С нашей точки зрения оно стало «плохим ущельем». Зачем ей это, мы не знаем. Но биологическая  жизнь в ущелье стала угнетенной.  Как это произошло, мы тоже не знаем. До «того» оно вроде было как все. Так утверждают и геологи, и биологи, и историки. Но Кавказ горы моложавые. Видимо, подвижки верхних плит вызвали электризацию, и на впадинах поверхности появился положительный потенциал. Из атмосферы стали интенсивно уходить отрицательные ионы. А без них жизнь серая, серая…. Флора и фауна обеднели, выжили только очень стойкие организмы.  Но у природы нет плохой погоды, она, видимо, не знает, что такое хорошо и что такое плохо. Это мы знаем, что нам нужно. И мы задумали сделать ущелье «хорошим». Для нас. Подровнять рельеф, чтобы закрыть ловушки отрицательных ионов.   Тем самым нарушить природный гомеостаз. Значит, будет противодействие. Стремление сохранить все, как было. Прогнать нас молоньями, шквалами и обвалами трудновато – не те кадры. И масштаб великоват. Мы ж не лопатой копнули. Поэтому должен быть запущен механизм, нам пока неподвластный. Один из кандидатов – та самая «естественная» радиоактивность. Спровоцированный распад. Так что наблюдайте. Особенно за мелочами. Сигналами на грани. Удачи вам.

 - А почему Вы полагаете, что Аманкол будет обороняться именно радиоактивностью?

 - Радиоактивность – не более, чем один из шансов. Один из многих.  Скверный, но знакомый. Будет сквернее, если оно запустит что-нибудь для нас совсем неизвестное. Здесь мы хоть подходы знаем, защищаться умеем.  Ну, что, Коля, двинулись?

 - Прям сейчас?

 - А чего ждать? Тимур здесь пока и без нас прекрасно справится. Зайдем сейчас ко мне  в номер, посмотришь свое будущее жилье, я заберу свой набор бродячий, и поедем. Заедем к военным, попросим через  недельку сменить строго заградительный режим на устрашающе предупредительный…

 - Мне бы хотелось утром тринадцатый канал посмотреть.

 - Это аргумент. Остаемся. До завтра.

    Назавтра новостей не случилось. Тринадцатый канал молчал, радиоактивность в речке осталась в норме.

 

      Скоро сказка сказывается…..

       Через две недели после возвращения с полигона Дед попросил Гриднина зайти к нему домой. Выглядел Дед утомленным. Говорил медленно.

       - Мною активно занимаются врачи, им очень не нравится состояние моего тела. Супруга моя просто в панике. Мне оно тоже не по душе. Организм зело настойчиво просится на покой.  Поэтому сейчас мне нужен внимательный и беспощадный слушатель и  критик. Я попробую выстроить картинку, как я её себе представляю. Твоя функция – выслушать и оценить, что может быть по делу, а что просто неуправляемая фантазия. Исходные данные для размышлений. Земля – круглое шарообразное тело, несет на себе значительный отрицательный заряд, что-то чуть меньше одного мегакулона, 5,7•10⁵ Кл. Откуда он и почему удерживается нашим шариком – мы пока толком не знаем, как и многое другое в земном и атмосферном электричестве. Не исключено, что здесь свою роль играет радиоактивный распад в горячем ядре нашей планеты. Поэтому наличие заряда примем как наблюдаемый факт. Как обыкновенно пишут: природа таких явлений до конца не изучена. Средняя напряженность поля у поверхности Земли – около 130 вольт на метр.  Все векторы вниз. Но это в среднем. За счет космического излучения, гроз и радиоактивности пород в атмосфере ежесекундно образуется достаточно много положительных и отрицательных ионов, что-то около нескольких тысяч в каждом кубическом сантиметре. Отрицательная Земля втягивает положительные ионы, в основном это ионы молекулярного азота. Природное азотистое удобрение. А вот кислород, как молекулярный, так и атомарный, образует отрицательные ионы. Они медленно дрейфуют в атмосфере вверх. И в этой благодатной атмосфере мы  и  живем. Замечу, что как биологический вид мы сформировались в этой же ионной свежести. Негативус ионус гомо сапиенс, так сказать. Да и все живое тоже здесь же развивалось. Поэтому без отрицательных ионов нам худо. Существовать можем, но уж больно некомфортно. Временами и местами на Земле образуются отдельные области, где баланс ионов существует наоборот, то есть поверхность заряжена положительно. Соответственно, там мало отрицательных ионов кислорода и много положительных ионов азота. Жить там некомфортно. Видимо, лет триста тому назад подобная область возникла в нашем ущелье, и оно стало аман, то есть плохое. Почему и как возникла это аномалия, не очень ясно. Но периодическое появление и исчезновение таких областей на шарике фиксировалось неоднократно. Природное явление имеет место быть. Коля, по этой части вопросы есть?

       - Есть. Это аномалии в  статистически обоснованной группе явлений. Довольно типичные и повторяющиеся. Так?

       - Да. Понял правильно. Возможна аналогия с аномалиями в естественной радиоактивности пород. 

       - Пусть будет так. А что известно о причинах и механизмах подобных аномалий?

      - Толком ничего. Одни предположения. Уж больно объект огромен. Александр Акимович Воробьев в свое время выдвинул теорию «гроз в Земле». Близкими вопросами занимались академик Месяц и Вадим Сурков. Но работали они применительно к прогнозу землетрясений. Так что об истинных причинах лучше всего поспрошать греческого Аида или римского Плутона. О механизмах есть вполне правдоподобные предположения. По-видимому, это генерация зарядов и соответствующих полей при медленных сдвигах горных пород в земле. Что-то вроде проявления пьезоэффекта на горных породах.  И масштабы аномалий соответствующие. По горизонтали  – порядка нескольких километров, по вертикали – сотня метров. Как при подвижке ледника Колка. Помните, была катастрофа, которой мы заплатили за игнорирование природных аномалий. Но там они носили периодический характер, повторялись через семь десятков лет. Правда, одна подвижка произошла через тридцать лет после предыдущей, сработал внеочередной газодинамический выброс. Но это статистика. В Аманколе периодичности пока не установлено, то ли её нет, то ли она имеет период много более трехсот лет. Так что наблюдайте. Причину мы не убрали. Просто скомпенсировали  неудобные для нас следствия. Помните об этом.

       Продолжаем далее. Ситуация с костями, опутанными проводочками. Я их очень внимательно изучил.  Велика вероятность того, что я их видел ранее. Вместо с их последним владельцем, Демоном. Не суетись, я в полном сознании. И крыша почти на месте. Мы встретили этого  симпатичного ангелочка на стенном восхождении на Центральном Кавказе. Он свободно и непонятно как перемещался в пространстве. Горный рельеф не составлял для него препятствий. Это было человекоподобное мыслящее существо. Демоном его Саня окрестил. По своему красив был, ростом примерно два с половиной метра. Костные останки по размеру совпадают. В странном одеянии. Но от одеяния, видимо, ничего не осталось. Нашли только кости. И проводочки. Глаза у него были слегка выпуклые.  Голова вполне нормальная, человеческая.  Над ней светло-фиолетовый венчик изменяющейся светимости. Мог генерировать, передавать и принимать «мыслеобразы». От нас мыслеобразы передавал Саня-филолог. У этого гуманитария сильное воображение.  Но мыслетени видели мы все. Сильно реагировал на электромагнитное излучение частотой 27,12 мегагерц. Это частота нашей тогдашней УКВ - радиостанции, называлась «Виталка». Быстро обучался. Управлял погодой на небольшом расстоянии. Топил снег в ладонях. При общении вел себя, как добротная самообучающаяся система. Он побыл с нами почти три часа, набрал образцы и исчез навсегда, захватив с собой подаренный ему нашими «технарями» самодельный измеритель нелинейных электрических полей. Это как раз те самые «проводочки», что нашли туристы. Был ли блок питания – не помню. Что с ним было дальше, не знаю. Как его кости оказались в Аманколе, тоже не известно. И почему цепочка оборвалась здесь? Имеет ли он отношение к тому, что ущелье стало плохим или наоборот, ущелье его погубило – здесь тоже одни вопросы. И без ответов. Жаль, конечно, но из той четверки остался я один. Мы с супругой оказались долгожители. Время неумолимо. В моем блокноте уж много адресов, которые надо вычеркнуть. Рука не поднимается. По этой части вопросы есть?

      - Вопросы-то есть. И много. Но полагаю, что ответов у Вас нет. Откуда он брал энергию, как генерировал и принимал мыслеобразы и тому подобное.  Вы же не знаете? Откуда он был сам? Мутант или пришелец? И почему его никто больше не видел?

       Ты прав, Коля. Ответов нет… А видел ли кто-нибудь его ещё? Может, и видел. Но сказать поостерегся. Снежного человека тоже кто-то видел, но каждый раз факт одиночный, невоспроизводимый. Нет воспроизводимости, нет и веры. Мы тогда прокричали вслух, и устно, и письменно. Обрисовали ситуацию. Сбросили информацию в компетентную ученую среду на обсуждение или осмысливание. Но сработала могучая инертность мышления, и нам попросту не поверили. Можно сказать, высмеяли. Сказали – колоссальный розыгрыш. Абсолютно игнорируя факты, которые в розыгрыше реализовать невозможно. Нормальным людям сотворить такие явления не под силу.  Но и они были в виде… эээ… отдельных видений.  Та же невозможность повторить для наблюдения... А самого Демона видели только мы.  Со временем мы и сами стали думать, что нам это приснилось. Теперь ясно, что не приснилось. Я лично полагаю, что это не пришелец, а продукт генных мутаций земного человека. Много общего с нами. Для инопланетянина маловероятно. С разного рода снежными, лесными, горными человеками сложнее – их видели, но никто не находил их останков. Здесь мы имеем материальные следы – могучий скелет. Проводочки подтверждают, что Демон имел контакт с обычными людьми. Там, правда, отсутствует выходной индикатор, а он точно был. Такая малюсенькая стрелочка была. Я помню. А со скелетом пусть профессионалы поработают. Надо будет провести тщательный радиоуглеродный анализ. Он может подсказать, земного происхождения кости или нет. Энергию Демон мог аккумулировать, собирая электромагнитное излучение самых разных частот. Но его одеяние совсем не вписывается в наши земные представления. И способ перемещения зело необычен. Ведет себя в пространстве как чисто квантовый объект. Исчезает и возникает. Известно, что мутанты бывают очень чувствительны к избранным факторам. Вот и этот. Попал в дефицит отрицательных ионов, а они могли быть включены в его  жизненный цикл, например, в способ перемещения…  И сгинул. А может, просто постарел. Но это не так интересно. Такие мутации, если и есть, то чрезвычайно редки. Условия их возникновения практически неповторимы. Так что интерес может быть чисто академический.  Ну, а если он пришелец, то  надо потерпеть и дождаться его собратьев. Во всяком случае, про находку проводочков надо бы опубликовать.  Если успею – сделаю. Не успею – вам поручаю.  Материал есть у меня в компьютере.

      Далее. Тимур сообщает, что ущелье продолжает колобродить. Пыль почти осела. В песке довольно регулярно наблюдаются выбросы, типа временных фумарол или гейзеров. Температура вроде бы терпимая, не магматическая.  Ты поезжай туда, посмотрите вместе, может, стоит подойти поближе. Но категорически: со страховкой, в защитных костюмах, имея противогазы в запасе и какого-нибудь псевдоробота впереди. Поспрошайте у военных, у них должны быть роботы – разведчики. Разрабатывали в свое время, я знаю. Может, уже сделали. Плюс датчики.  Что там через дырки выбрасывает ущелье, неясно. Хорошо, если это водяные пары. Но может быть и какая-то отрава. Ваша задача - оценить в комплексе устойчивость вновь образованного ландшафта. Его доступность и безопасность. Жаль, сам пощупать и понюхать не смогу. Вышел я из строя надолго, может быть, навсегда…..

- Ну, что вы. Рановато.

 - Кто знает… Я-то согласен, что рано... Но что поделаешь… Поизносился организм. Но уж слишком много оставляю я неясностей.  Что странно мне самому - сотворил я их больше, чем решил. Но вы разберетесь. В тех, что обозначились. Правда, появятся новые. Но оставить есть кому. У Тимура две дочки, да  у тебя двое парней…

      - Сачки они. Делать ничего не хотят. Основной собеседник у каждого – компьютер. Зараза какая-то.  Друзей почти нет.

- А у тебя их много?

- Есть. Тимур. Светка. Вот из ядерщиков  Борис Платонович близким стал, подружились мы вроде…

 - Маловато. У каждого из нашего поколения больше было. Ирина. Валентин Алексей. Сабир.  Сашка был. Володя. Боря. Эрик. Виталий. Эдик. Светлан аж две. Иных уж нет….. Так, вкрапления остались.  Так сказать, мой очень ближний круг. Личностей. Это не считая вас, вроде бы учеников. Но тоже личностей. Порой весьма незаурядных. Где-то трепыхаются  Психолог, Фармацевт, Люба, Рубин с Кудрявцевым. Звонят, о здоровье спрашивают, иногда о делах своих толкуют. А я даже толком не знаю, кто чем занимается…. Но это в порядке вещей. Каждое новое поколение вносит свое в понятие дружба и общение. Ну, а компьютеры…. Это же бездонный источник информации. Не надо запоминать деталей, надо только помнить понятия. Остальное компьютер подскажет, сообщит, растолкует. Просто систему обучения надо сделать толерантной к компьютерному существованию.  Но вот любить и размышлять никакие компы не смогут….   Сие будет навечно за человеком. И выискивать странности..   Это за будущими странниками. Будем жить. Поезжай. Потом с Тимуром книгу напишите. О том,  как Аманкол переделали в Яхшикол. И в Интернет выложите, пусть люди знают, что Аманкол – это единичный пробный полигон. Мы захотели, очень захотели – и сумели. Но миссия Амакола – показать нам кузькину мать. Убедить, что никакие другие камы, гоначхиры  и прочие тоо капчыгаи трогать не надо.  А то ведь и до Арала доберутся…. Ужбу в Парамоново  вырастят. Полюса местами поменяют… И хорошо, если только магнитные…  Как у Галича – это гады-физики на пари раскрутили шарик наоборот….   Мы ж не знаем, как на все это отреагирует сам шарик. Наш шар земной. Он ведь тоже может оказаться неустойчивым к нашим мыслям.  Деяния наши судьбы детей наших предрешают…..

 

Пока все.   Или совсем все.

 

 

 

 

Егор Васильевич Горов, от детства до усталого резонера. .

Руслан Леонидович Коршунов.

Коршунов Тимур Русланович, сын Руслана и Жеки.

Гриднин Николай Иванович.

Психолог Линьков Никита Петрович.

Дементьев Роман Лазаревич, кинооператор.

Оля – доктор, она же Предводительница КСД

 

Второй план:

Кирьянов Федор, он же отец Федор + мать Евгения.+ Катя и Лиза Кирьяновы.

Александр Александрович, Саня, доцент-филолог, знаток Лермонтова.

Алексей Олегович – завлаб, энергетик. Прототип - Юрий Олегович и Гена Миронов..

Сабир Мамедтагиевич - шишка в знергосистеме. Прототип – Эльдар Мамедтагиевич, но старше.

Жека – Евгения Ивановна Коршунова.

+Зара, её подруга, однокурсница,

+Наталья Руслановна Коршунова, её дочь..

Фармацевт Андрей Петрович Дерунов, инспектор фармации.

Леонид Яковлевич (Леня) Гинзбург – старший оператор.

Хикмет – шофер лагерного грузовика.

Яна – Яна-новичок.

Саша Тонкий и Саша большой, Лена, Аня, Игорь. – новички. Там же Андрей-стажер.

 

Философ ????.

.

 

 

 

 

 

Записные Книжки.

       Весьма вероятно, что письма имеют подтекст – то, что не написано прямо, но может быть извлечено с той или иной степенью достоверности. То, что скрыто за двусмысленностью слов, за их комбинацией. Изредка просто  за очень точным прочтением того, что написано – именно не пробегом глазом и усвоением казалось бы очевидного, но на самом деле неожиданного смысла обычных слов. Надо понимать, что письма мы пишем медленнее, чем читаем. Но это - так, первый ярус, это если за нуль – отметку принять обычное и очевидное чтение письма как тривиального источника информации. Но, видимо, в письмах может быть и различное заполнение первого яруса, и наличие других – ещё по крайней мере двух ярусов того, что мы называем подтекстом. Итак, на первом – двусмысленность слов и выражений, хитроватое сплетение обычных слов  с необычным смыслом, самые обыкновенные намеки в виде отточий, многоточий и, видимо, символики - может быть, не  всегда известной. Здесь и формат, и цвет бумаги, чернил и т.д. Короче, на первом ярусе то, что, хотя и не написано, но в принципе запросто может быть выражено словами самыми обычными. Что ещё на первом ярусе?

       На втором ярусе – тот подтекст, содержание которого может быть в принципе осмыслено, но практически не может быть выражено словами или их комбинацией – те мысли, которые лишь изредка, да и то весьма неточно, могут быть выражены идиомами, но не дословно. Там же,  на том же втором ярусе – по глубине ума, опыта, созвучия мыслей пишущего и адресата, необходимого для понимания содержания подтекста, лежит то, что обычно выражается только комплексом подтекстов первого яруса, да и комплексом самого второго яруса, содержащегося в некотором цикле эпистол. Так, как будто в одном, отдельно взятом письме, лишь намеки и оттенки, а  в цикле – ясно выраженная мысль. Так бывает. Это очень трудно – говорить словами то, что по идее словами не выражается. Это подвластно только настоящим поэтам. «Мысль изреченная есть ложь». (Ф.Тютчев).